— Всю войну в нем сидеть, что ль? — хмурился Коля.
— Другой заботы нет, — вставлял Женька.
— Поговорите у меня, — грозился отец, — ремнем-то огрею, живо все поймете!
Но ни Коля, ни Женька угроз этих всерьез не принимали. Во-первых, они знали, что отец у них добрый, про ремень — это чтобы попугать. Во-вторых, когда ему их воспитывать: приходит ночью, такой усталый, что за столом засыпает. Они сами потом его разувают да в постель тащат.
В тот день отца тоже не было дома. Коля, набегавшись, пришел домой часа в два, попросил есть.
— Подожди, сынок, — ответила мать, — Лилечка с Женькой придут — я их на базар за мылом послала, — тогда и сядете вместе. А пока глянул бы, почему у нас свету нет. Провод, что ли, где оборвался? Отец придет ночью, в темноте-то не углядит, а ты ему и покажешь где что…
Коля вышел из дому, глянул на провод: у них в порядке. Пройдя соседний двор, завернул, вслед за проводом, за угол. Так и есть — провис. Где-то там, под крышей, обрыв. Пока светло, надо разобраться. А то придумали эту светомаскировку — фонарик и тот засветить нельзя… Что же все-таки с проводом? Надо подняться наверх, заглянуть на чердак.
Он оглянулся и заметил прислоненную к забору лестницу. Подтащил ее к дому, приставил к стене. Стал подниматься, осторожно ступая на потемневшие от времени перекладины и не обращая внимания на гул самолета — мало ли их теперь летает!
Коля уже был под самой крышей, когда — непонятно откуда — налетел и обрушился на него грохочущий вихрь. Швырнул на землю вместе с лестницей, вместе с домом.
Когда он очнулся вокруг курились желтой пылью развалины. Полутонной фугаской, предназначенной для взрыва моста, но не долетевшей до него, было снесено сразу несколько домов на Донской.
Еще не осознав случившегося, надеясь, что это страшный сон, превозмогая боль и страх, Коля поднялся и медленно побрел к тому месту, где несколько минут назад стоял его дом.
Оцепенев от ужаса, отказываясь верить своим глазам, смотрел он на торчащие из завала обломки знакомой мебели, на уцелевший дымоход, возвышающийся над развалинами, как памятник похороненному здесь беспечному его детству. И оставшейся под руинами матери…
Пыль затмила солнце, и в этом удушливом коричневом мраке призраками метались люди. Истошно кричала женщина, опустившаяся на колени перед лежащей без сознания девочкой с окровавленным лицом. Это была Инночка — самая веселая, самая красивая девочка на Донской улице. Та, что собиралась идти с Лилькой на фронт, чтобы перевязывать раненых. Она останется жить, но никогда больше не увидит солнца, голубого неба, цветущих акаций. По голосам будет узнавать родных и друзей.
Раненых отнесли в больницу, мертвых похоронили. Остальных Мария Ивановна привела на Ульяновскую. Семью Крамаренко поместила в своем дворе, чтобы сподручнее было помогать осиротевшим детям. Сюда же, на Ульяновскую, привезли из больницы и Инночку Кримашеву. И, как прежде, просиживали у нее по полдня подружки, сочиняя новые, совсем невеселые, игры — про бомбежки, про раненых да слепеньких.
Города, как люди, — у каждого свое лицо. Но, когда приходит общая беда, они становятся похожими друг на друга — суровыми и строгими. Таким был осенью сорок первого года Ростов-на-Дону, ставший к ноябрю прифронтовым городом.
К оборонительным боям готовились не только части Северо-Кавказского военного округа — на сборных пунктах обучались военному делу бойцы Ростовского полка народного ополчения. В этот стрелковый полк, созданный по решению областного комитета партии, записывались женщины, пожилые люди, совсем молодые ребята — все, кто по возрасту, или по состоянию здоровья не подлежал призыву в армию. Потому что нельзя отнять у человека право защищать родную улицу, родной дом!
Все чаще и чаще падали на город бомбы. Мальчишки, вооружившись лопатами, помогали взрослым заравнивать воронки, расчищать завалы. Таскали на крыши песок, чтобы было чем тушить зажигалки. Обычно фашисты сбрасывали их по ночам. Постоянно дежуривший на крыше своего дома Яшка, услышав характерный звук — будто лупят по крыше из рогатки металлическими шариками, — командовал:
— К тушению приступить!
И первым кидался к ящику с песком. А утром невыспавшийся, злой на фашистскую нечисть, перевернувшую вверх тормашками всю его светлую жизнь, пошатываясь, шел на работу.
Ваня Зятев работал в артели для глухонемых, Витя Проценко и Нина Нейгоф — на военном заводе.
В середине октября, после того как фашисты вошли в Таганрог, многие ростовчане стали подумывать об эвакуации. Заговорили об этом и на Ульяновской. Но Мария Ивановна считала эти разговоры лишними.