— Правильно, — неожиданно для ребят, да, пожалуй, и для самого себя, согласился Коля. — Все правильно. Не беспокойтесь, мы будем осторожней…
Домой шли молча. Яша и Витя вопросительно поглядывали на своего вожака, сосредоточенно шагавшего рядом, но спрашивать его о чем-либо не решались: еще чего доброго запретит им ходить в подвал. Сам-то он, конечно, раненых не оставит, не такой человек, так ведь и они не трусы. Почему он молчит? О чем думает?
А Коля думал о них, о том, как безраздельно доверяют ему эти славные пацаны свои жизни. Они признали в нем вожака, идут за ним в огонь и в воду. Верят: где он — там удача. А если что случится? Если и на их улице загремят выстрелы, как вот уже целую неделю гремят на других? Если кто-нибудь и из его товарищей захлебнется в последнем крике, как тот пацан с голубем. Как посмотрит он тогда в глаза матерей — Анны Ивановны, Ольги Федоровны, тети Ксении?.. Что скажет им?
Впервые почувствовал он, какой это тяжелый груз — ответственность за других. За сестричку и маму, за товарищей, которые стали ему в эти тяжкие месяцы как братья, за раненых, вот уже целую неделю томящихся в подвале.
Все ли они сделали для них? Может, надо собрать побольше ребят, ночью скрутить часового и вывести всех? Люди приютят их. Надо подумать, поговорить с Сашей. У них на Береговой тоже мальчишек хватает — вот бы вместе! Жалко, что нет Коли Беленького и Степы. Как-то им воюется? Где отец? Из-за этих фашистов и письма не получишь — когда уж их прогонят…
— Коля, — тронул его за рукав не умеющий долго молчать Яшка. — Ты о чем думаешь?
— О дальних странах, — серьезно ответил Кизим.
Яшка поверил. Если фашисты, так что ж теперь — и помечтать нельзя!
Все мальчишки на Ульяновской знали, что Коля Кизим будет капитаном дальнего плавания. Они целую зиму помогали ему строить корабль. Он получился совсем как настоящий, даже шлюпки по бокам! Весной, когда разлившийся Дон стал похож на море, они спустили корабль на воду и долго махали вслед, пока не скрылся из виду развевающийся на весеннем ветру алый флажок…
— По домам! — скомандовал Коля. — Отогрейтесь — и за продуктами. Утром, как всегда, ко мне. Тогда и поговорим.
А ночью он проснулся от выстрелов. Вскочил, зажег лампу. Увидел широко раскрытые глаза матери, услышал ее горячий шепот:
— Неужели наши? Господи, счастье-то какое!..
VI
— Никакими словами невозможно передать эту радость, — вспоминает день первого освобождения родного города Мария Яковлевна Аллахвердова. Она пытается скрыть волнение, но большие темные глаза наполняются влагой.
В детстве я думала, что слезы льются от боли, от обиды, от горя. Потом поняла: люди плачут и от счастья, когда оно выстраданное.
Мы говорили с Марией Яковлевной о войне и Победе. О наших детях и детях войны. О мальчишках, чьи имена увековечены на мраморе мемориальной доски, и о совсем тогда маленьких девочках Вале Кизим, Вале Прониной, их сверстницах и подружках. Что заставляло их, забывая о собственных бедах, рваться на помощь незнакомым людям, что помогало переносить холод и боль? Наверное, мужество и сердечность взрослых, их бескорыстие. На них, на своих матерей и отцов, старались они быть похожими в то тяжкое для Родины время.
Те, кому выпала счастливая доля жить, по-особому ценили все, что принес с собой мир. И хлеб, и синеву спокойного неба, и бескорыстие настоящей дружбы. Но не все из них смогли передать этот особый душевный настрой своим детям. Может быть, тоже не хотели вспоминать войну, боялись, как бы ее страшная тень не омрачила радости тех, кто им дороже жизни?
— Иногда мы боимся сделать больно нашим детям, — задумчиво говорит Мария Яковлевна. — Бережем их от переживаний, хмуримся, если замечаем, что они плачут над книгой. Думаем: пусть лучше радуется дочка. А потом плачем сами. Удивляемся, откуда равнодушие, черствость… Выходит, сами и виноваты… Но тронут ли их далекие чужие беды?..
Я иду в 26-ю школу, в класс Людмилы Христофоровны Хасабовой, ребята которой разыскали меня как участницу Великой Отечественной войны, и мы крепко дружим. В уютном, теплом и светлом математическом кабинете я рассказываю ребятам, как учились и жили дети фронтового Ростова. В классе — ни шороха. Никто не слышит звонка. Они там, на Ульяновской, в сырых, нетопленых классах 35-й школы; дома их разрушены бомбами, отцы — на фронте. А вокруг столько больных, старых, беспомощных!.. Но разве сейчас нет людей, которые нуждаются в помощи? И разве не по-новому должны посмотреть они на себя, на своих товарищей после этого нашего разговора?..