— Я отомщу за вас!
К ней метнулась девочка с распустившимися по плечам темными волосами. Зашептала горячо, сбивчиво:
— Я тоже… отомщу! Ты ведь возьмешь меня, правда? Скажи, что возьмешь?
— Возьму, — коротко, серьезно, как равной, ответила девушка одиннадцатилетней Вале.
И крепко обняла ее…
IX
В одном из опустевших дворов, что ближе к Буденновскому, зияла огромная воронка. В ней-то и решила Мария Ивановна похоронить остальных расстрелянных. Временно — до прихода наших. Она, Людмила Малиновская, дворник Семен Филиппович Мысков и еще несколько человек работали всю ночь и весь следующий день, углубляя и расширяя яму. Работали, не зная, удастся ли им перенести тела; но к вечеру выяснилось, что охрана снята. В этой тайком вырытой братской могиле — вопреки запрету — было похоронено около 50 человек.
А на следующий день Костя, пьянчужка, поступивший на службу к оккупантам, привел их в дом Кизимов.
— Она тут самая главная. Зачинщица. Давай собирайся, нечего на меня глаза пялить. Кончилось ваше время.
Они вывели Марию Ивановну на улицу, грубо оттолкнули бежавшую следом Валю. К девочке подскочила Евдокия Иванникова, соседка по коридору:
— Не надо плакать, отпустят маму — что она такого сделала? Разберутся и отпустят. Вот увидишь, все будет хорошо.
— А куда они ее повели? Я тоже пойду.
— Ну-ну, пойдем вместе. Посмотрим. Подождем — может, сразу и отпустят.
Чуть отстав, стараясь не попадаться на глаза полицаю Косте, как стали теперь называть этого шалапута и пьяницу жители Ульяновской, женщина и девочка вышли на Красноармейскую.
— В гестапо повели, — нахмурилась тетя Дуся.
Весь день простояли они у ворот, но так ничего и не дождались. На другой день Валя пришла сюда с Надеждой Ивановной, своей тетей, но вновь ни одной весточки не пробилось сквозь глухие стены.
Так прошла неделя, наполненная тревогой и неизвестностью. Вале было страшно в опустевшей квартире, и она всегда радовалась приходу соседки, тети Нади или Нины. Они приносили ей пару вареных картофелин, кусочек хлеба, лепешку пополам с отрубями — у кого что находилось. Утешали ее:
— Не горюй, девочка, побьем фашистов — отец придет. А маму скоро выпустят… Вытри слезки. Вот и хорошо, вот и умница.
Но война подкатывалась уже к берегам Волги, а мама все не возвращалась. Валя долгими часами простаивала перед мрачным домом, вздрагивая всем телом, когда в глухих, еле слышных стонах чудился ей голос матери. Часовые сначала прогоняли ее, потом привыкли, перестали замечать.
Не зря приходила девочка на свой страшный пост — однажды широко распахнулись ворота, раздались отрывистые слова команды, и показался неровный строй оборванных, избитых, еле державшихся на ногах людей. Второй справа в третьем ряду шла Мария Ивановна. Платье ее было изорвано, на спине и плечах виднелась сквозь дыры запекшаяся кровь.
Валя подбежала к матери, схватила ее за руку, закричала:
— Мама!
— Дочечка! — выдохнула женщина.
Подскочивший полицай отшвырнул девочку на тротуар и погрозил кулаком. Но она упрямо шла следом, пока колонна не остановилась перед тюрьмой. Когда с лязгом и грохотом закрылись за людьми железные ворота, озадаченная, ничего не понимающая девочка пришла к Надежде Ивановне.
— Тетя Надя, что ли мама жулик? Почему ее посадили в тюрьму?
— Запомни, девочка, фашисты сажают в тюрьму только хороших людей, а всяких жуликов и пьянчуг, вроде этого подонка Кости, на службу к себе берут.
Утром пошли к тюрьме. Расположенный напротив сквер был заполнен людьми. Когда пробирались сквозь толпу, Валя просила:
— Пожалуйста, тетя Надя, скажи им, чтобы нас пустили к маме.
— Пустили… — Надежда Ивановна горько усмехнулась. — Хотя бы передачу приняли, изверги.
— А вы на какую букву? — спросила услышавшая этот разговор женщина.
— Как это — на букву? — не поняла Надежда Ивановна.
— Ну, фамилия — кто там у вас в тюрьме — на какую букву начинается?
— Кизим… На К, значит.
— На К сегодня не принимают — сегодня только на Д, — объяснила женщина. — По алфавиту принимают. До вашей буквы, считайте, еще дня четыре. Если очередь пораньше займете, может, и примут, а сегодня толку не будет.
— А если примут, какой толк? — вмешался в разговор высокий худой старик. — Думаешь, много нашим перепадает?
Вдруг он как-то странно вытянул шею, губы у него побелели, задрожали: