— Приехала… Душегубка, будь проклят тот, кто ее придумал.
— Душе-губка? — медленно проговорила девочка, вникая в страшное сочетание слов.
Появились полицаи. Они оттеснили людей вглубь сквера.
— Ходят тут надо — не надо, спокою нет! А ну, осади!
Но едва полицаи удалялись, толпа вновь устремлялась к воротам. Слева от них стоял на рельсах разбитый трамвай, и несколько человек, подбежав к нему, легли на землю: из-под него было лучше видно. Тетя Надя и Валя оказались рядом с дедом, который вдруг заговорил почти торжественно:
— Смотри, девочка, и запоминай. И детям потом расскажи своим, и детям детей, что делали с людьми фашисты. Ты видишь эту серую машину? На кузове нарисованы окошки, издалека можно подумать, что это обыкновенный автобус. — Старик передохнул, судорожно, будто ему не хватало воздуха, глотнул. — Слышишь, как воет у нее мотор? Она такая огромная, что не проходит в ворота. Видишь, подъезжает к ним задним ходом… Сейчас фашисты будут загонять в нее людей — женщин, стариков, даже детей. Они набьют ее до отказа, а когда тронут с места, весь отработанный газ пойдет внутрь. И все погибнут в страшных муках!.. — Голос у старика был хриплый, руки дрожали. — А теперь, — перешел он на шепот, — смотрите туда, под машину. Видите?
— Ноги! — в ужасе прошептала Надежда Ивановна. — Видны ноги…
У девочки зарябило в глазах: ноги — большие, поменьше, совсем крохотные, худые и болезненно вспухшие, белые, смуглые, багрово-синие от кровоподтеков — приближались к машине и, взметнувшись куда-то вверх, исчезали. Теперь она поняла, почему люди легли на землю: они пытались по ногам узнать своих близких…
Резко, как выстрел, хлопнула дверца. Грузно осевшая машина тяжело отошла от ворот. В последний путь увозили фашистские палачи советских людей, повинных лишь в том, что они любили землю, на которой родились и выросли.
Домой шли быстро, молча. Когда вышли на Ульяновскую, откуда-то потянуло вдруг запахом жареной картошки. У Вали нестерпимо заныло под ложечкой. Интересно, а взрослые тоже все время хотят есть? Девочка заглянула в тети Надино лицо, но ничего не смогла прочесть на нем. «Может, и хотят, но не так сильно», — подумала она со вздохом. И вспомнила, как еще до войны праздновали ее день рождения. В последний раз, когда Вале исполнилось девять лет, мама подарила ей украинский костюмчик, Нина вплела в ее косы яркие ленты, а тетя Надя принесла пирог. Румяный, с хрустящей корочкой. А вкусный!..
Валюшка сглотнула слюну и вдруг выпалила:
— А у меня сегодня день рождения!
— Да что ты? — ахнула тетя Надя и, остановившись, прижала к себе маленькую головку. — Дитё ты мое горькое, племянница моя ненаглядная!..
Она привела к себе девочку, выложила на стол немудреные свои припасы, развязала узелок, который так и не удалось передать сестре.
— Кушай, именинница, кушай, родная. Сиротинушка горькая…
Села рядышком, подпершись рукой, и вдруг вспомнила: ведь родилась ее племянница в лютую, зимнюю ночь, а сейчас на дворе август…
— А это Лиле. Можно? Она ведь тоже сиротинушка.
Зажав в руке вареную картофелину, Валя соскочила со стула, поцеловала тетю Надю и выбежала во двор. Здорово она придумала про день рождения!
Во дворе солнце окутало ее мягкими золотыми лучами, и стало легко-легко. Поверилось в невозможное: вот сейчас она откроет дверь своего дома, а там все: мама, папа, Коля, Коля Беленький, Степа. Вся их большая дружная семья. И никакой тебе войны!
Не перебежала — перелетела девочка через двор, распахнула всегда не запертые двери своего дома, зажмурилась в ожидании чуда. Но никто не подхватил ее на руки, не подбросил к потолку, смеясь и щекоча, — в комнате было сумрачно и пусто.
Валя тяжело вздохнула, вспомнила о зажатой в руке картофелине и пошла в соседний двор к своей маленькой приятельнице, к Лиле, у которой теперь не было ни отца, ни брата.
X
Весь август ходила Валя к тюрьме, надеясь узнать что-нибудь о судьбе матери.
Спрятавшись в воронку от бомбы или под разбитый трамвай, полными ужаса глазами следила за душегубкой. Однажды ей показалось, что среди тех, кого прикладами загоняли в машину, была мать — такие знакомые смуглые ноги мелькнули под машиной. С криком подбежала она к воротам, весь проем которых был занят душегубкой, но как подкошенная упала, оглушенная прикладом. Кто-то кинулся к ней, подхватил, бережно опустил на траву. Будто сквозь плотную завесу, донесся ропот возмущенных людей, чей-то жалобный всхлип.
Потом она медленно брела домой, страдая от подступавшей к горлу тошноты. Ночью ей снились мамины ноги, смуглые, в кровоподтеках. И было их почему-то очень много…