ис вечерами, когда все работники архива уходили домой, оставался и сооружал новую стену. Соорудив, заложил ее, притом с обеих сторон и до самого потолка, кипами книг. Только он и Стакаускас знали, в каком месте и какие именно книги надо вынуть, чтобы обнаружить небольшой проем — вход в этот закуток. Но была еще одна проблема. Вход в архив был со двора жилого дома. К тому, что по утрам туда приводят на работу бригаду меченых желтыми звездами евреев, а по вечерам их уводят обратно в гетто, жильцы дома уже привыкли. Но для того, чтобы остаться в укрытии, люди должны были приходить по одному и, конечно, без желтых звезд на одежде. И все равно кто-нибудь из жильцов мог входящего узнать, или, даже не узнав, просто полюбопытствовать, отчего это зашедший в архив человек не выходит обратно? Мира замолчала. Я тихо попросила: — Не спи, пожалуйста. Она не спала. Но заговорила не сразу. К счастью, архив, то есть бывший монастырь, одной стеной граничил с костелом. И Стакаускас под предлогом пожарной безопасности, то есть чтобы в случае пожара был запасной выход для спасения документов, выхлопотал разрешение пробить в этой стене дверь. Пока что эта дверь должна была служить скрытым от посторонних глаз входом в архив из костела. А еще они с Жемайтисом по вечерам пилили и кололи на мелкие чурки дрова, чтобы зимой люди там, в укрытии, не мерзли. И только когда все было готово, Стакаускас рассказал своим подопечным о приготовленном для них тайнике. Мира об этом ничего не знала, — она ведь не работала в архиве. Да и была уже в Х.К.П. Там она узнала, что произошло с гетто. Она опять умолкла. Плакала. А я не плакала. Я снова была там. Держала на коленях спящего Рувика… Наконец она снова заговорила. Теперь уже никто не сомневался, что их тоже ликвидируют. Надо было успеть выбраться оттуда. Но куда? Еще в самые первые дни их, несколько девушек, повели в Городское самоуправление на послеремонтную уборку. Когда они убирали одну из комнат, ее хозяин, Савицкас, заговорил с ними очень дружелюбно. Даже предложил посидеть, передохнуть. А чтобы их не застали за этой недозволенной передышкой, запер дверь на ключ. Потом это повторялось почти каждый день, когда они убирали другие кабинеты. Иногда он сам оставался с ними. Расспрашивал. Сочувствовал. Ругал Гитлера за его зверства. Как-то в разговоре сказал, где живет. Но они думали, что все это может быть провокацией, и Мира адрес не запомнила. Осталось в памяти только, что его зовут Пранас Савицкас. Однако теперь, когда другого выхода у нее не было, она решила ухватиться хоть за эту соломинку. Рискнула написать Савицкасу. Но из-за того, что не помнила домашнего адреса — на работу. Правда, письмецо было коротенькое, и написано эзоповым языком. Отправил его Йонайтис. И обратный адрес указал свой. Только не знала она, что к тому времени Савицкас за свои слишком вольные и не только им одним, высказывания, сам попал в Правенишкес — лагерь недалеко от Каунаса. Срок содержания в нем был определен "до конца войны". И все же Мирино письмо какими-то невероятными путями до него дошло, а иносказания он понял. Поэтому во время свидания с женой попросил ее помочь, чем сможет. Савицкене просьбу мужа выполнила. Узнав, что укрытие для Миры найдено (профессор Яблонскис договорился со Стакаускасом, что он ее тоже примет, но просил немного подождать, так как подозревал за ним слежку), согласилась временно приютить ее у себя. И вскоре Йонайтис просунул Мире через ограду записку с адресом. Именно от Савицкене он в назначенный день отвел ее на еще один, промежуточный, ночлег, и уже оттуда профессор Яблонскис проводил — с перевязанной, как при зубной боли, щекой, чтобы не бросалась в глаза ее отнюдь не арийская внешность — в архив. Я с облегчением вздохнула, — там уже, наверно, было не так страшно. Нет, было страшно. Конечно, не так, как в гетто и Х.К.П., но все равно страшно. Днем они сидели на своих "диванах" из больших фолиантов и газетных подшивок почти неподвижно. Не решались даже перешептываться, — в это время мог проходить по коридору кто-нибудь из работников архива. Наведывались сюда и представители немецкой власти. Однажды даже приезжал с инспекционной проверкой какой-то высокий чин из Риги. Он все обошел, педантично осмотрел. Как назло, остановился возле новой, искусственной стены. Поинтересовался, что за нею. Стакаускас спокойно ответил, что там уже костел. В свою тайну, что тут скрываются двенадцать евреев, Стакаускас посвятил еще одного человека. Когда помещение монастыря передали архиву, живших там монашек вывезли. Говорили, что в Алитус. Но двум удалось спрятаться, и они остались. Одной из них и еще нескольким своим сотрудникам Стакаускас не доверял, и старался их поочередно под любыми предлогами отправлять в отпуск, а вторую, Микульску, принял на работу сторожем. Она жила наверху. Ночью, заперев все двери, и убедившись, что кругом тихо, Микульска осторожненько трижды ударяла об пол. Это был знак, что можно подняться. И они поочередно, но только по одному, поднимались. Быстро умывшись и прихватив какой-нибудь еды на день, сразу возвращались обратно, чтобы сюда мог подняться следующий. Я спросила, как добывали еду, у них же не было карточек. Это их тоже очень мучило. Снимали с себя все более или менее пригодное для продажи. Но и закупать что-нибудь в больших количествах было опасно — это могло вызвать подозрение. Стакаускас их успокаивал — выручал знакомый студент, он теперь работает продавцом. Кроме того, приходится с алтаря обращаться к прихожанам за пожертвованиями. Я не утерпела — сказала то, о чем все время думала: ведь очень тяжело сознавать, что люди, чтобы спасти тебя, рискуют собственной жизнью, и ты, пусть не по своей вине, доставляешь им столько хлопот. Мира вздохнула: да, очень было тяжело. Особенно это чувство обострялось, когда возникала — как они это называли — сверхобычная опасность. Однажды Жемайтис вез на саночках мешок свеклы. Решил — если кого-нибудь встретит, скажет, что везет в столовую Дома офицеров, который был недалеко оттуда. По дороге никого не встретил, зато во дворе его сразу обступили любознательные женщины, — для кого это он привез столько свеклы? Пришлось на ходу придумать, что директор получил её по каким-то талонам для своих сотрудников. В другой раз вбежала к Микульской соседка — не пожар ли? Из второго дымохода идет дым! И хоть дым шел оттого, что они в укрытии протапливали свою печку, кипятили на ней воду, а если было из чего, то и варили какую-нибудь похлебку, Жемайтис опять взял "вину" на себя: это он протапливает помещение, чтобы не отсырели сложенные на полках гравюры. Да и варит клей. С тех пор он на самом деле ежедневно варил клей. А сколько страха они натерпелись, узнав, что какая-то соседка увидела в окне первого, то есть нежилого этажа, человека! Дело в том, что оба их окна тоже были заложены книгами. Оставался только небольшой промежуток между ними и верхней рамой, через который проникал свет. Надо ж было одному из мужчин приблизиться к этому месту! Стакаускасу с Жемайтисом пришлось срочно придумать, как спасти положение. Ксендз вышел во двор, где женщины возились на своих грядках — жильцы дома во дворе вскопали небольшой огород — и заговорил с ними. А Жемайтис в это время забрался в укрытие, открыл форточку и через нее что-то сказал ему. — Это вы, господин? — подбежала та самая женщина, которая видела в окне человека. — Я, кто ж еще? — ответил он. — Приходится и проветривать, и пыль стирать. И только однажды, когда Стакаускас пришел в неурочное время, испуг быстро сменила радость. Оказывается, он поспешил их обрадовать. Белоруссия уже освобождена, и Красная армия движется в сторону Вильнюса. Правда, предупредил, что скоро, наверно, начнутся бои, он не сможет их проведывать, да и им тоже лучше по ночам не покидать укрытие. Они его и не покидали, хотя бомбы и снаряды рвались совсем близко. Из окон вылетели стекла. С костела, почти над ними, снесло колокольню. Рядом горел садик. Но одной летней ночью наступила тишина. А утром пришел Жемайтис с женой. Наконец она узнала тайну постоянной занятости мужа. Пришел и Стакаускас. Впервые увидела своих подопечных при дневном свете Микульска. Наконец они вышли на улицу. Немцев в городе уже не было. Это было 12-го июля прошлого, 1944-го года. А я тогда еще была в Штрасденгофе. Стояла на "аппелях"