ДОМАШНИЙ МЕМОРИАЛ
За работу я взялась сразу. Одну за другой заполнила три толстые тетради. Но не так, как было, не отдельными дневниковыми записями, а сплошным рассказом. На первой тетради вывела название — "В кровавой схватке". Под ним подписала — кажется, толком не сознавая, что это эпиграф — слова из когда-то слышанного стихотворения: "Если жить — значит страдать, то я живу уже много лет. Если жить — это радоваться, то я еще не родилась". Перевязала свои тетради черной ленточкой и положила их в самый нижний ящик стола. Но через некоторое время одну, первую, достала. Директор Еврейского музея попросил принести, показать ему. О том, что в городе создан такой музей, я узнала случайно. Набрела на него. Я давно хотела пойти в гетто, то есть туда, где оно было, — ведь в первое утро прошла только по одной, улице Руднинку, и лишь издали видела торчащие за развалинами дома соседней. А я хотела обойти все гетто. Понимала, что никого там не встречу, знала, что оно почти сплошь разрушено, а все равно тянуло… И однажды пошла. На Лигонинес, или, как ее тогда называли по-польски Шпитальной, несколько домов уцелело. Я подошла к тому, в котором была геттовская больница. Ворот нет. И безоконная комнатка, где был морг, стоит без двери. Вместо улочки Диснос между сплошными грудами битого кирпича и камней вьется только тропинка. Может, поэтому там, на Шаулю, или по-старому Шавельской, дома кажутся высокими. Но они — те же. А тот, который стоял на углу Страшуно, немцы взорвали еще при нас, во время одной из последних акций на мужчин. Теперь, наверно, никто и не знает, что тут, под этой грудой битого кирпича лежат заживо погребенные молодые мужчины… А дом напротив, Страшуно, 12, немцы взорвали во время той же акции. Там затаились геттовские партизаны, готовые дать отпор. И действительно, когда немцы приблизились, партизаны бросили в них несколько гранат. Одного немца убили, нескольких ранили. В отместку они и этот дом взорвали. А кроме партизан, там были и женщины, и дети… Остальные дома стоят. На Страшуно я заходила в каждый двор. В одном старик спросил, кого ищу. В другом женщина пожаловалась, что третью неделю у них нет воды, приходится ее таскать из соседнего дома. Когда я подходила к дому номер 6, мне на миг почудилось, что иду, как
тогда, в библиотеку. Знакомо екнуло сердце — во дворе была геттовская тюрьма. Однажды я в ней просидела целую ночь за то, что хотела внести в гетто шесть картофелин. В камере нас, таких нарушительниц, было человек тридцать, мы сидели, тесно прижавшись друг к другу. Было страшно, что сейчас, когда мы тут, начнется акция. Тогда нас заберут. Первыми всегда забирали из тюрьмы. К счастью, в ту ночь акции не было, и на рассвете нас выпустили, — на работу идти обязательно. Но с тех пор всякий раз, когда я приближалась к библиотеке, сердце вздрагивало от ее соседства с тюрьмой. По этой же причине я не ходила смотреть спортивные соревнования, — спортивная площадка была в том же дворе, почти под окнами тюрьмы. Номер над подворотней прежний. Шесть. Я вошла во двор. Нарисованные на обеих стенах атлеты остались! Только краска немного выцвела. И надписи еще с тех пор призывают: "Будь бодрым и сильным!", "В здоровом теле здоровый дух". Столбы для баскетбола стоят без обручей и сеток… Решетки на окнах тюрьмы те же. Но дверь приоткрыта. Теперь здесь больше не тюрьма. Оттуда вышел невысокий мужчина. Мне показалось, что он тоже из того времени… И вдруг я его узнала! Это же поэт Качергинский, который написал знаменитое: "Тише, тише, помолчим, здесь растут могилы". Мы поздоровались. Он сказал, что музей пока еще не открыт, они только собирают все, что осталось после трагедии. А я и не знала, что в бывшей тюрьме теперь музей. Качергинский спросил, как меня зовут, и каким образом я спаслась из гетто. Узнав, что я не спаслась, а при ликвидации гетто меня вместе с другими молодыми девушками увезли в лагерь, он попросил зайти с ним туда — он показал натудверь — и рассказать все подробнее. В бывшей камере вдоль стен громоздились кипы книг. В углу темнели два бюста. За круглым столом, также заваленном книгами, сидели двое мужчин. Качергинский познакомил нас. Крупный, рыжеволосый — писатель Бейлис-Легис, второй — Яков Гудкович. Им он сказал, что я, наверно, могу пополнить какими-то подробностями рассказ о ликвидации гетто. Я не знала, какие именно подробности им нужны и просто рассказала, как с крыльца квартиры Деслера нам объявили, что гетто ликвидируется. Как сперва нас повели на улицу Субачаус. Мужчин отделили, а нас загнали в болотистую долину и там продержали под дождем всю ночь. И как потом, утром, опять велели подняться наверх, выпускали по одному через калитку и сортировали: молодых девушек толкали направо, а всех остальных, даже молодых женщин, но с детьми — налево. Нас увезли в лагерь, а их… Я не знаю, что с ними. Качергинский сказал, что пока выяснить, куда их отправили, не удалось. Известно только, что в Понары, или, как теперь по-литовски называют, Панеряй, их не повели — там занимались уничтожением следов прежних расстрелов. Пригнали несколько десятков узников гетто, обнаруженных в укрытиях уже после его ликвидации и заставили их вскрывать эти огромные ямы, доставать оттуда полуистлевшие тела и нести к костру. Так что теперь в Понарах — лишь пустые ямы, да самодельная лесенка, по которой тела подавали на костер… А куда увезли последние жертвы — неизвестно. Говорят, что в Освенцим. Значит, маму с Раечкой и Рувиком тоже увезли туда… Я не сразу поняла, что Качергинский просит, чтобы я все, что им рассказала, изложила на бумаге. Узнав, что у меня уже есть записи, он попросил их принести. Принесла я только одну, первую тетрадь. Когда Качергинский взял её в руки, я вдруг испугалась, что он попросит отдать ее насовсем и поспешила предложить, что, если нужно, я для музея перепишу. Он, наверно, заметил мой испуг и сказал, что они сами перепечатают на машинке. Кто-то его позвал, он вышел, я осталась одна, и только теперь… Только теперь увидела, что стены исцарапаны, исписаны. "Отец на небесах, за что?!!!", "Помните, не забывайте, как мы умирали!", "Не плачь, мамочка, отомстят за нашу невинно пролитую кровь", "Отомстите!!!". И просто имена, фамилии. Много, очень много имен и фамилий. Я выбежала. Мстить? Это же значит — убивать. Нельзя больше убивать. Я остановилась: даже Мурера нельзя расстрелять? И Хингста, и Нойгебоера, и Вайса, и Кителя? Они же… Они же не только отдавали приказы, но и сами расстреливали. Я же видела, как Мурер тогда, у ворот гетто, выстрелил в молоденькую девушку за то, что она хотела спасти своих стариков-родителей… А лагерный унтершарфюрер сам отбирал совсем исхудавших для газовой камеры. Охранники их заталкивали туда… Я стояла посредине двора и дрожала. А нарисованный на стене физкультурник все так же призывал: "Будь бодрым и сильным!"