*(*Для обогащения третьего рейха сокровищами мировой культуры, Гитлер учредил специальный имперский комиссариат по делам восточных оккупированных областей, который возглавлял его соратник А.Розенберг. Вильнюсское наместничество этого комиссариата, которое называли "штабом Розенберга", обосновалось в здании всемирно известного еврейского научно-исследовательского института — ИВО. В Вильнюс был направлен специальный эксперт по еврейской культуре д-р Иоганн Поль, который заранее был подготовлен для этой работы: он три года провел в Иерусалиме, где в Еврейском университете изучал классические источники. Укладывать многовековое культурное наследие — и хранящееся в этом институте, и более ста тысяч томов, доставленных из других библиотек и молельных домов города — для отправки в Германию заставляли, но под бдительным оком охраны, бригаду узников гетто. За попытку "похитить", то есть спасти от отправки хотя бы одну книгу, рукопись, даже единичный документ грозил расстрел. И, тем не менее, геттовские "упаковщики", или, как их прозвали, "бумажная бригада", в которой были и Суцкевер, и Качергинский, все же сумели соорудить на чердаке института тайник, в котором спрятали около пяти тысяч редчайших книг. А наиболее ценное — рукописи Шолом-Алейхема и Переца, письма Толстого, Горького, Ромена Роллана, дневники камердинера Петра Великого, рисунки Шагала, так же всякий раз рискуя жизнью, выносили оттуда и складывали в бункер в самом гетто. Но это была капля в море, — десятки тысяч томов были отправлены в Германию, десятки тысяч проданы как макулатура. Свинцовый набор Талмуда, раритет 19-го века, "эксперт" Поль продал по тридцать марок за тонну, а его преемник, бывший торговец кожей превратил 5ОО свитков Торы в стельки для обуви.) Женщина вздохнула. К сожалению, уцелело очень немногое. Тайник на чердаке ИВО сгорел. Другое хранилище книг каратели СС обнаружили при отступлении. Когда Советская армия вошла в город, костер из этих книг еще догорал. Хорошо хоть, что спрятанное в геттовском бункере осталось. Видела бы я, что творилось в первые дни после освобождения! На улицах, во дворах, в брошенных немцами домах валялись книги, документы. В магазинах из страниц молитвенников делали кульки для крупы и соли. На почте к таким страницам приклеивали полоски телеграмм. Целыми днями они, несколько человек, ходили по дворам, заходили в брошенные квартиры, собирали все, что еще можно было спасти. Но хранить собранное негде было, все сносили в квартиру Качергинского и Суцкевера, они поселились вместе. Хотели сразу создать Еврейский музей, но власти не давали разрешения, хотя… желание караимов иметь свой музей, поддержали. Все, чего тогда удалось добиться — это согласия образовать хотя бы комитет по сбору материалов при народном комиссариате просвещения. Зарплата членам комиссии, конечно, не полагалась, но все равно они, и не только они — вскоре к ним присоединились вернувшиеся из эвакуации писатель Бейлис-Легис и другие, продолжали искать, вернее, спасать. Уже со двора "Союзутиля" на ручной тележке — другого "транспорта" у них не было — вывезли пять тюков с документами. Когда назавтра пришли за следующими, их уже не было: тридцать тонн книг, рукописей и архивных материалов, которые немцы не успели вывезти, теперь было отправлено на бумажную фабрику как вторичное сырье, для переработки. У меня чуть не вырвалось: "Не может быть!" А она вставила в машинку новый лист, и, снова печатая, продолжала… В конце концов, власти разрешили создать музей. Правда, штатных сотрудников всего трое. Остальные — добровольные помощники. Люди понимают… А еще хорошо, что музей именно здесь. Я, может, не знаю, ведь до войны была ребенком — что по ту сторону двора, окнами на улицу, была знаменитая библиотека имени Страшуна, а тут, где мы сидим, типография. При немцах, в гетто — это я уже конечно, знаю — тоже была библиотека, а здесь, в бывшей типографии — тюрьма. Рядом был архив. И даже баня. Двор служил спортивной площадкой. Может, только того не знала, что здесь же был подпольный партизанский штаб, а в подвале под баней партизаны учились стрелять. Да, этого я тогда не знала… Через некоторое время я снова, побродив между развалинами гетто, зашла туда. В одной из комнаток на полу были разложены сушиться… я даже не сразу узнала, что эти выцветшие от сырости, слипшиеся листочки — "желтые шайны"! Но это они — "Facharbeiter Auswais'ы"*(*Удостоверение ремесленника (нем.)) Тогда, осенью 41-го года каждый такой желто-оранжевый, теперь всего лишь истлевающий листок, являлся дозволением его обладателю, пока он нужен, оставаться в живых. И то не со всей семьей, а только с женой или мужем и детьми до шестнадцати лет. Я стояла над этими расстеленными на полу бумажками и вглядывалась в них, — может, увижу мамино удостоверение. В ту осень оно меня на целых три месяца уберегло от расстрела. Потом еще на месяц — срок его действия продлили до 3О-го апреля 42-го года. И только после этого поперек поставили штамп — "Ung*ltig"*(*Недействительно (нем.)) Качергинский, видно, понял, что я высматриваю. Предложил поискать, как следует, и, если найду что-нибудь свое, взять на память. Я осторожненько перекладывала каждый листочек. Только слипшиеся не разнимала, — боялась порвать. Но маминого удостоверения не нашла. Может, оно было среди тех, которые не разняла, а может, я его не узнала, — чернила вписанных от руки фамилий и имен размыло. Качергинский протянул мне чужое удостоверение. Там фамилия впечатана на машинке. Я взяла его, почти сохранивший свой тогдашний цвет "желтый шайн", подтверждающий, что "Der Jude" Шнейдер Рубин работает на Государственной меховой фабрике "Удра" слесарем и без ведома арбейтсамта не должен быть взят на другую работу. И среди сушившихся в соседней комнате я ничего своего не нашла. Розовое удостоверение члена семьи, какое было у меня, тоже взяла чужое — незнакомой Фани Фарбер. Удостоверение личности, которое выдали вместо аннулированных "желтых шайнов" — некоей Сары Рус. А заменившее его впоследствии опять другого вида удостоверение, в котором дополнительно были указаны цвет волос и глаз, овал лица, рост, а в качестве особой приметы, как у преступников — отпечаток пальца — Хайи Левин. Жестяной номерок, который мы обязаны были носить на шее, не снимая даже ночью, мне тоже дали чужой. И налоговую карту — чужую, Мины Файнберг*. Последний свой налог — 7 марок и 6 пфенигов эта женщина внесла 11-го сентября 1943-го года. А 23-го сентября гетто ликвидировали…(*Формально наш подневольный труд оплачивался. Но этого заработка едва хватало (а иногда и не хватало) для того, чтобы выкупить выдаваемую по карточкам мизерную норму хлеба с отрубями, и — крайне редко — какого-то черного гороха. Тем не менее и с этой жалкой оплаты приходилось вносить уже "внутренний" налог — на содержание геттовской администрации и полиции. Без отметки в карте, что налог внесен, не выдавали хлебной карточки на следующий месяц.) Дома я все принесенное из музея положила к своим тетрадям, и… принялась шить "желтые латы"*. (*Лата" в дословном переводе с еврейского — заплата. Но именно так были прозваны эти знаки, которые должны были нас отличить от всего остального населения.) Потом я на листе бумаги нарисовала форменные нарукавные повязки геттовских полицейских — рядового, старшего полицейского, сержанта, динстлейтера, коменданта участка, адъютанта шефа полиции и самого шефа полиции Генсаса. Теперь у меня есть и свой, домашний мемориал…