*(*Садись, пожалуйста.) Те четверо явно напряглись. Подошел официант. Маэстро, к моему облегчению, заказал три бутылки ессентуков. Только одну из них попросил подать в графинчике. Официант, видно, очень вышколенный, не удивился столь странной прихоти клиента и с серьезным видом записал все это в свой блокнот. — И еще… Я взмолилась, что больше ничего не надо, но маэстро продолжал: — …Еще тарелку разных бутербродов. А главное, двести граммов… — тут я окончательно обмерла, — пирожных для дамы. Официант удалился. От пережитого страха я не сразу сообразила, что Дварионас просто потешается надо мной, и над теми, кто меня к нему приставил. Но не успела я об этом подумать, как он заговорил… опять по-немецки, и хотя я поняла, переспросила по-литовски. Дварионас все равно повторил по-немецки. А спросил всего-то, как у меня дела в институте. Я опять специально ответила по-литовски, — в этой четверке, наверно, есть и кто-то из приехавших вместе с нами. Пусть слышит, что мы не ведем никаких антисоветских разговоров. А Дварионас с серьезным видом, будто ему необходимо узнать у меня нечто чрезвычайно важное, расспрашивал, что именно нам преподают, сколько примерно зачетов и экзаменов приходится сдавать за одну сессию, очень ли трудно совмещать учебу с работой. Затем принялся меня хвалить, что, несмотря на все, что я пережила, вернулась к нормальной жизни, учусь. Жаль только, что, наверно, не остается времени наслаждаться молодостью. Она так быстро проходит. А любовь — самое прекрасное, что есть в жизни человека, особенно первая, самая романтическая. Он свою Лорелею катал на лодке, читал ей стихи. И неожиданно, словно вернувшись в то давнее время, стал читать, тоже по-немецки: "В красавицу розу влюблен мотылек, Он долго кружит над ней, А жаркое солнце его самого Ласкает в неге лучей. Но кто ж — хотелось бы мне узнать, — Кто розой любим самой: Певец-соловей, иль пленилась она Безмолвной вечерней звездой?*(*Стихотворение Г.Гейне цитируется в переводе П.Быкова.) Неожиданно в дверях появился Федаравичюс, и Дварионас сразу умолк. А я в растерянности схватила графин, и, чтобы понятно было, что в нем не водка, поспешно стала из него булькать в свой фужер эту воду, и чуть не залпом ее выпила. Федаравичюс, видно, все понял, и, успокоившись, исчез. А Дварионас сидел поникший, будто не было только что ни светлых воспоминаний, ни стихов… Попросить, чтобы он продолжил, я не решилась. И не знала, о чем заговорить. Так мы и сидели молча. Наконец за ним пришел инспектор оркестра: скоро у маэстро выход. Я вышла вместе с ними, оставив на столе нетронутыми и эти вкусные бутерброды, и даже пирожные. Финал концерта не слушала. Даже отсюда, из-за кулис. Мне было не только стыдно и досадно, что так унизили Дварионаса, еще было страшно, что он явно дразнил эту четверку из КГБ. Во время антракта ее сменила другая. И сели они за другие столики. И уже не по двое, а трое вместе, поближе к нам, а один отдельно. И делали вид, что ужинают. Насчет того, что эти четверо были из КГБ, я не ошиблась. Когда мы вернулись в Вильнюс, меня в первое же утро вызвали в отдел кадров. Там уже сидел Мальцев. Он едва ответил на мое "здравствуйте" и угрюмо спросил, не считаю ли я своим долгом ему кое о чем рассказать. Я сделала вид, что не понимаю, о чем он, и пожала плечами. — Например… — он помолчал, видно, давая мне время догадаться, — о твоей особой привязанности к немецкому языку. Меня покоробило, что он мне говорит "ты", и сказала, что никакой особой привязанности у меня к немецкому языку нет. — Тогда чем объяснишь, что именно во время правительственного концерта в Большом театра вы с Дварионасом разговаривали по-немецки. Я чуть не начала оправдываться, что на немецком говорил Дварионас, а я отвечала по-литовски, но спохватилась, что тогда подведу его, и быстро соврала: — Дварионас и здесь со мной часто говорит по-немецки. — Почему? — Не знаю. Он любит шутить. — Большой театр не место для шуток, и ты должна была ему сказать, чтобы говорил по-русски, он в России. — Я не могу такому человеку делать замечания. Кроме всего прочего, он вдвое старше меня. Мальцев моим ответом был недоволен. — О чем он говорил? — Расспрашивал, как у меня дела в институте. — И только? — Еще вспоминал свою первую любовь. — Что вы пили? — Минеральную воду. — Какую? — Ессентуки. — Почему из графина? — Маэстро попросил официанта одну бутылку подать в графине. — Почему ты так уверена, что это была именно минеральная? — Потому что сама из него выпила целый фужер. — Но ты могла выпить и водку. — Нет. Я водку не пью. Мальцев, кажется, не знал, о чем еще спрашивать. Помолчав, буркнул: — Знаю. Я и это о тебе знаю. Неожиданно он поднялся, надел пальто, и, конечно, не попрощавшись, вышел. А я сидела одна в отделе кадров — чужой комнате с сейфом — и думала, что еще он обо мне знает? Я же ничего плохого не делаю.