там, в том времени. Снова проживала каждый описанный день. Когда становилось совсем невмоготу, я, как первое время, когда особенно часто снился лагерь, с усилием возвращала себя в действительность. Оглядывала комнату. Твердила себе, что я в Ленинграде, что с того времени уже прошло много лет. На кухне свекровь спорит с соседкой. Сёма на работе. Скоро, в обеденный перерыв, он позвонит. Подходила к окну, смотрела на школу, что напротив, на проезжающие по улице машины. Ждала, когда проедет маршрутный автобус. Тогда я снова сяду за работу. Автобус проезжал, сворачивал за угол, и я возвращалась к столу. Опять окуналась в прошлое… Полностью за эти несколько недель перевести свои записи я не успела, и вернулась в Вильнюс. Рецензии все еще не было… Ожидание становилось все более тягостным, надежды, что решение будет положительным, как я ни старалась их удержать, таяли, и это меня очень угнетало. Особенно после того, как я прочла в "Вечерних новостях", что западногерманские власти выпустили из тюрьмы Хоппе — бывшего коменданта нашего лагеря, Штуттгофа. Тогда я его фамилии не знала. Там он был всесильный комендант лагеря, штандартенфюрер СС, перед которым трепетали даже его подчиненные эсэсовцы. При нем и унтершарфюрер, и охранники нас избивали и над нами глумились с большим остервенением, чем обычно. Особенно если он им давал свою излюбленную команду взгреть узника так, "чтобы вода в его заднице закипела". Лично избивать он считал ниже своего достоинства, зато непременно присутствовал при публичных казнях через повешение (кроме массовых уничтожений в газовой камере были и индивидуальные казни), при назидательных порках или так называемых "наказаниях авансом" — чтобы никому неповадно было что-то нарушить, не соблюдать лагерную дисциплину. Теперь он, тот же штандартенфюрер СС, на свободе. И Мурер до недавнего времени был на свободе. А его непосредственный начальник, гебитскомиссар Вильнюса Хингст? А оберштурмфюрер Нойгебоер? А Швайнбергер? А начальник тюрем Вайс, руководивший расстрелами в Панеряй? Говорят, что его теща живет где-то у Швейцарской границы. Наверно, и он там недалеко. А ликвидировавший вильнюсское гетто Китель? Я же написала об их преступлениях. Почему Институт истории Партии медлит с решением издать эту книгу? Я решила все-таки им все это объяснить. Но чтобы не подвести Шамарину, попросила ее согласия. Она его не дала. В очередной раз посоветовала набраться терпения. Правда, обещала, что в ближайшее время найдет повод и сама позвонит, поинтересуется, когда примерно можно ждать рецензии на мою рукопись. Я продолжала ждать. Глушила тревогу работой. Завершив перевод, по вечерам допоздна засиживалась в Филармонии и перепечатывала его. Когда работа подошла к концу, написала Хавкину. Он вскоре ответил, что Эренбург просит приехать. Честно говоря, я не понимала, какой смысл ехать до того, как Эренбург прочел. Но, тем не менее, уложила вместе с рукописью свой домашний "музей" — шестиконечные желтые звезды, которыми мы тогда были мечены, распоряжения Мурера, "аусвайзы", жестяной нашейный номерок, изданный в Париже на французском языке мемориальный сборник Давида Диаманта "Евреи — герои Сопротивления", в котором есть фотография дяди Михеля и его прощальное письмо жене. Взяла еще одну книгу, тоже на французском языке, где воспроизведено объявление об их, двенадцати заложников, расстреле, а также снимки траурной процессии, когда в 1950-том году останки казненных переносили на кладбище Пер ля-шез. Со всем этим поехала в Москву. Лавут, узнав о моем приезде, сразу позвонил Эренбургу, и Илья Григорьевич попросил прийти через два дня, то есть 6-го марта в 9,30 утра. Другого свободного времени у него нет, в последующие дни он будет еще больше занят, а держать меня долго в Москве не хочет. К сожалению, он нам может уделить всего полчаса, в десять должен прийти шведский журналист. Вечером Лавут меня повел на спектакль студенческого театра МГУ "Дневник Анны Франк" и в антракте познакомил с исполнительницей роли Анны — Чернявской. Мы обе обрадовались этой встрече. На следующий вечер мы втроем, уже и с Хавкиным, пошли в Центральный дом литераторов на вечер памяти Семена Гудзенко. Перед началом вечера Лавут меня просвещал: тот сутулый старик — Павел Антокольский. Мне очень хотелось подойти к нему и поблагодарить за стихи, особенно за "Сына". Но я не решилась. А дама впереди нас — Лиля Брик. Старушка, которую Симонов бережно ведет под руку — мать Семена Гудзенко. Когда появился Эренбург, Лавут спросил: — Его, надеюсь, узнаете? Я его узнала по фотографиям. И Симонова узнала. И помнила его военные стихи. Вечер начался. Я слушала выступающих, старалась все запомнить. Было очень стыдно, что не знала стихов такого хорошего поэта, не знала и того, что его ранение было схожим с ранением Пушкина, но ему сделали операцию, и он еще жил до 1953-го года. Что свою смерть он предсказал в одном послевоенном стихотворении: "Мы не от старости умрем — От старых ран умрем". Меня удивило признание Эренбурга, что этот молодой человек в самом начале войны знал о ней гораздо больше того, что знал сам Эренбург. Потому что, как Эренбург выразился, это была не поэзия о войне, а с войны, с фронта. А когда зазвучал в записи голос самого Гудзенко, я чуть не расплакалась. Я была так поглощена тем, что говорили со сцены, что забыла о главном — уже завтра утром идем к Эренбургу. Дверь нам открыла немолодая, интеллигентного вида женщина. Лавут, здороваясь, назвал ее Натальей Ивановной и, знакомя нас, сказал, что она — секретарь Ильи Григорьевича. Наталья Ивановна впустила нас в большую комнату. Разглядывать висящие на стенах картины, явно заграничные сувениры и пестрый восточный коврик, я стеснялась. Только удивилась, что среди такого обилия художественных произведений на столе обыкновенная клеенка — цветастая, уже потертая в углах. Вошел Илья Эренбург. Вблизи он показался старше, чем вчера вечером на сцене. И мешки под глазами более видны, и редкие волосы торчат, словно тонюсенькие березки в редколесьи. Илья Григорьевич, видно, заметил мое волнение и, только поздоровавшись, заговорил с Лавутом. Наконец Эренбург обратился ко мне. Спросил, какой у нас в Литве преобладает антисемитизм — государственный или народный. Он об этом спрашивал у Бориса Слуцкого, недавно побывавшего в Литве, но поскольку тот гостил у Миколаса Слуцкиса, то ответить не смог. Я сказала, что, к сожалению, у нас есть и тот, и другой. Только проявлений государственного, пожалуй, меньше. Может, оттого, что Первый секретарь ЦК партии А.Снечкус и Председатель Президиума Верховного Совета Ю.Палецкис этим не заражены. И министр культуры Ю.Банайтис очень порядочный человек. Что благодаря ему "космополитами" были объявлены всего несколько человек, которым это не могло повредить, — они уже были в лагерях. Находящихся на свободе он трогать не дал. А народный антисемитизм, к тому же усилившийся во время гитлеровской оккупации, к сожалению, ощутим. Правда, большинство литовцев настолько не любят русских, что нелюбовь к евреям, особенно "своим", а не приезжим, иногда оказывается на втором плане. Но я любой национализм не приемлю. Как бы продолжая тему, Илья Григорьевич рассказал, что недавно, года полтора тому назад, в Малаховке подожгли синагогу, а на вокзале и в других местах были расклеены листовки, которые кончались призывом Б.Ж.С.Р. ("Бей жидов, спасай Россию"). Виновников нашли по дефекту в пишущей машинке, на которой они были напечатаны. Ими оказались два комсомольца и сестра одного из них. К нему, Эренбургу, прислали следователя, который вел это дело, проконсультироваться, какое впечатление произведет на Западе открытый процесс. И хотя Эренбург его уверял, что самое благоприятное, процесс был закрытым, даже жители Малаховки о нем ничего не знали, а наказание — незначительным. Еще он рассказал, что в Дагестане, где живут горские евреи-таты, в опубликованной в местной газете антирелигиозной статье уверялось, что евреи подмешивают к питьевой воде мусульманскую кровь. Правда, через некоторое время появилось опровержение. Но это не помогло. Обстановка накалялась: кто-то "видел", как еврей заманил в сарай мусульманского мальчика. Едва не начался погром. И хотя, конечно же, оказалось, что это очередная чудовищная клевета, мусульмане еще долго угрожали расправой. Поэтому несколько человек приехали в Москву искать защиты и авторитетного опровержения в печати этой клеветы. Целый месяц они обивали пороги разных инстанций, и он, Эренбург, помогал им, чем мог, но ничего не добились. Весь результат их стараний состоял в том, что сняли редактора газеты за допущенную по