Принял он Марусину жертву, и в первую ночь после свидания с женой крепко уснул, веря в возможность хоть через сколько-то лет зажить с нею спокойно. Но утром пошли его мучить кошмары, терзать угрызения совести. Лютой ненавистью ненавидел он брата, еще более лютой — себя.
— Золотов!
Славка медленно опустил с нар ноги, придал лицу безмятежное выражение. Все труднее было играть роль, которую ему навязывал неписаный воровской закон.
Модест Аверьянович внимательно следил за Золотовым. Слишком спокоен. Что это — черта характера? Натренированная воля? Глаза усталые. От однообразия допросов? Или от напряжения нервов, борьбы с собой? Чего-то он явно боится. Чего? Откровенного разговора не получается. Пойти напрямик?
— Вы знаете Монгола?
Короткая вспышка в глазах, и снова прежняя спокойная темнота.
— Нет, не знаю.
Но пальцы зажали погасшую папиросу. Пальцы насторожились, ждут.
— Из цеха ковкого чугуна сегодня приходили рабочие. Почему вы отказались с ними встретиться?
— Не терплю надгробных речей.
Губы кривит усмешка, в голосе — раздражение. Против кого? Против людей, не согласившихся верить в его преступность? Против себя?
— Сколько вам было лет, когда умерли родители?
— Девять.
— У вас был еще брат?
— Да.
— Где он?
— Тоже умер.
Смятый окурок щелчком отправляется в урну. Резкое движение, очевидно, необходимо, чтобы отвлечь себя от каких-то ненужных мыслей. От каких?
Вопрос за вопросом… Но ни одного — об ограблении ювелирного магазина, о Марусе. А Славка-то ждет их, на них готовился отвечать. Он не понимает, куда гнет начальник, ему не по себе. Неужели Монгол засыпался? Быть того не может. Монгол заколдованный. Милиция наслышана о нем, ищет, да руки коротки. Живым Монгол не дастся.
— Разрешите вопросик?
— Пожалуйста.
— Раньше начугром был некий Гуров. Его что — сняли?
— Вы хотели сказать, начальником уголовного розыска? Да, был товарищ Гуров. Его перевели на другую работу.
— Хорош был паря. Нашего брата понимал — с лету.
Человека прежде всего выдает взгляд. Нужно большое искусство, чтобы не выдать себя взглядом. Славкины глаза сейчас ненавидели. Кого?
— Рабочие просили передать: формовка деталей культиватора по новому методу позволила вдвое увеличить их выпуск.
— Н-ну?
Радость перебороть труднее. Радость, как бурный поток…
Лицо Славки покрылось красными пятнами.
— Здорово!
Не дай бог, как любил повторять Менжинский, произнести в такую минуту что-либо не к месту, подсунуть добренькую фразочку: «А в этом — твоя заслуга, Золотов!». Молчи. Смотри в посветлевшие глаза и делай выводы. Возможность увидеть настоящее лицо может не повториться. Молчи и делай выводы.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Модест Аверьянович протер подоконники, полил цветы, заменил тяжелую скатерть неопределенного серо-зеленого цвета льняной белой, ловким движением поставил на стол тарелки, шампанское, шпроты. Он откровенно радовался тому, что проведет несколько часов с Юлей Ивановой и Игорем. Он не обманывал себя: Юля, вероятно, также готовится к встрече с ним и ждет ее, и волнуется, надо сделать все от него зависящее, чтобы ей у него было хорошо.
— Игорь, перестань изображать индейцев. Напугаешь Юлию Андреевну, она не решится позвонить.
Она позвонила.
— За мной, ягуары! — спрыгнув с дивана и потрясая самодельным копьем, еще истошнее заорал Игорь. — Впускай ее! — командирским тоном приказал он отцу.
Модест Аверьянович обвязал чалмою вокруг головы полотенце, низко кланяясь, впустил Юлию Андреевну.
— Ваш пропуск в нашу страну, — наставил на нее копье Игорь.
— Пожалуйста, — Юлия Андреевна протянула ему трамвайный билет.
— Да станет для вас дом этот самым уютным во всей Вселенной, о госпожа моя! — поднося руки Юлии к губам, произнес, поддерживая начатую сыном игру, Модест Аверьянович.
Несмотря на полумрак прихожей, он увидел, как вспыхнуло лицо Юлии. Конечно же, он не ошибся: она готовилась к встрече с ним. На ней были сиреневое крепдешиновое платье («Юлька сбросила кофту английского покроя!»), черные лодочки (в лодочках — по снегу!), на руке висела крохотная замшевая сумочка.
— Я благодарен тебе, что пришла, Юленька! Садись. Мы с Игорем умираем от голода. Сейчас будем ужинать.