— Помочь тебе? — швырнув на диван сумочку, спросила Юлия Андреевна.
— Не нужно. У меня все готово.
Выкладывая на тарелки сыр и ветчину, он наблюдал из кухни за Юлией. Он всегда ценил ее отличный характер — в меру строгий и мягкий, ее волю, ум, доброту. Она была своей, надежной, с нею можно было о чем угодно говорить, не боясь, что ты будешь непонят.
— Юленька! Иван Куликов-Красное Солнышко и Виктор Шерстобитов просили тебе нижайше кланяться.
— Ты их видел? Давно?
— Третьего дня. Имел честь быть у них на заводе. — Он поставил на стол обжаренное мясо. — Не хочется портить настроения, поэтому о них попозже. Разговор не из приятных. Не могу смириться ни с нынешним Шерстобитовым, ни с нынешним Куликовым.
— Жизнь ломала и не таких, — с откровенной печалью произнесла Юлия Андреевна.
Модест Аверьянович шумно придвинул свой стул к ее стулу.
— Ломала? Ломала, да. Но как они позволили себя изломать? Тебя жизнь не поломала? Меня не поломала? Если хочешь, она и Витьку не поломала. — Он стал откупоривать шампанское. — Вить-ку не полома-ла. А! Шут с ними. Игорь, к столу. — Он разлил по бокалам пенящееся вино. — За тебя, Юленька! За твою светлую голову.
Румянец залил щеки Юлии Андреевны.
— Модест, испорчусь!..
— Не боюсь. Ты крепкая. За тебя, Юленька!
Игорь влез на стул, прокричал:
— За прокурора Юлию Андреевну!
— Прокурор Юлия Андреевна! Не привлекайте этого хулигана к ответственности. Его седеющий отец учил его, что становиться ногами на стул неприлично, что воспитанные мальчишки не кричат, как будто их стеганули хворостиной, они говорят медленно и спокойно, и взрослых, когда те разговаривают, воспитанные мальчишки не перебивают. Хулиган много раз обещал отцу исправиться, и отец не теряет веры…
Игорь плюхнулся на сиденье, разлил вино на скатерть, надул полные, с капризным изломом губы. Эти губы — единственное, что досталось сыну от матери. Маргарита не зря говорила: «Твой сын».
Огромные часы над диваном пробили девять.
— Давай, товарищ Сущенко-младший, ужинать — и в постель.
— Хочу с вами, — развалясь на стуле, протянул Игорь.
— А не перестанем ли шутить, сын, а?
Вопрос прозвучал серьезно. Игорь подтянулся, принялся молча уплетать бутерброд.
Тускло светили лампочки бра (перешедшего к Модесту Аверьяновичу вместе с квартирой от предшественника), стучался в окна ветер.
— Спокойной ночи! — Игорь на одной ноге поскакал из комнаты. — Все знаю, папа. Иду мыть ноги.
— Хорош парняга, — улыбнулась Юлия Андреевна.
Они сидели на диване, испытывая странную неловкость. Модест Аверьянович понимал, что следует молча погладить поникшие Юлькины плечи, но почему-то говорил, говорил до нелепости ненужное:
— Представь, Юленька, обрюзгшего, с большим животом Ивана. Он — главный инженер завода. Виктор, подвижный, как ртуть, Виктор — директор того же завода. Как тебе известно, они были друзьями. Так вот, от их дружбы не осталось и воспоминания. Иван убежден, что Виктор — человек подлой души; Виктор об Иване попросту отказывается говорить. Но как-то звонит мне, просит разрешения прийти. Это было в тот день, когда ты прислала ко мне с запиской девочку Дину Долгову. О чем же держит речь Шерстобитов? Об Иване. Он выдвигает против него тяжелейшее обвинение: главный инженер Куликов разлагает молодежь завода.
— В чем это выражается?
— Якобы Иван учит молодых: «Не принимайте готовых формул, ищите истину, а нашли — отстаивайте перед любым авторитетом, не щадя авторитет».
— И все? — Юлия Андреевна рассмеялась.
Заложив руку за спину, Модест Аверьянович зашагал по комнате. И как в прежние далекие, но ни на час не забытые годы Юлия Андреевна, прикрыв глаза, попросила:
— Модя! Не мельтеши перед глазами.
Мужская память не столь остра на детали, как женская. Модест Аверьянович не вспомнил, что Юлия ему частенько так говаривала. Остановил тон, каким были произнесены обычные слова. Он сел напротив Юлии:
— Юленька, а не совершить ли нам оздоровительное мероприятие? Пройдемся.
— Да. Пойдем.
Ей не очень хотелось выходить на снег в туфлях, подставлять холодному ветру лицо, она была мерзлячкой.
— Условие: ты снимаешь свои лодочки и влезаешь в мои сапоги, — сказал, подавая ей шубку, Модест.
— Хороший видик у меня будет!
— Наплевать. Во всех ты, душенька, нарядах хороша.
Знал бы он, что значат для нее эти слова!
Они вышли. Густо валил мокрый снег. Противно завывал ветер.
И снова они говорили не о том, о чем надо бы. Она твердила себе, что не имеет права его расспрашивать: сердце друга должно открываться без ключа; он думал, что этой чистой душе нельзя навязывать грязь его неудавшегося супружества, и они, не сговариваясь, уходили от главного, возвращались к одной и той же теме.