Однажды при Сущенко Менжинскому принесли телеграмму из Ростова. В ней сообщалось, что группа кубанских казаков устроила контрреволюционную демонстрацию, готовит восстание, за что и арестована. Менжинский прочитал телеграмму, нахмурился, протянул ленту Модесту Аверьяновичу:
— Немедленно пригласи сюда начальника ОГПУ Северо-Кавказского края Молчанова. Добро, он в Москве.
Молчанову Менжинский сказал:
— Я не верю в это дело. Прошу разобраться всесторонне и объективно. Скорее всего, казаков придется освободить, а виновных наказать.
Так и случилось.
«Прошу разобраться всесторонне и объективно…»
Что ж! Сущенко всегда старался следовать завету своего учителя, будет ему следовать и впредь. Он разберется всесторонне и объективно, чего хочет, например, от Куликова Шерстобитов. Он не позволит акуле проглотить малька. Иван, прежний Иван, потерял себя. Его надо поставить на ноги.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Куликов пребывал в странном состоянии. Точно он, а не рабочие газогенераторного, наглотался угарного газа. Вот и не верь в предчувствия. Не верь в них, подлых! Задолго до беды он жил с камнем на сердце. Знал: нависшие над ним тучи непременно прольются ливнем, ливень придется на руку Шерстобитову, и тот швырнет Куликова в лужу. Какое в лужу?! В яму. В пропасть. В бездну. Малейшую неприятность на заводе Виктор обернул бы против него. А тут — на тебе: не беда, а бедища. Чрезвычайное происшествие… Как им не воспользоваться?
Куликов остановился у обувной витрины, бессмысленно уставился на мужские и дамские туфли.
Если рассудить по совести, нет на нем вины. Из пацана Антона Лагунова он бережно растил квалифицированного рабочего. Заприметил его несколько лет назад в механическом, когда тот оттачивал для своего станка специальную оправку, позволяющую мгновенно установить деталь, увеличить обороты шпинделя, помог довести усовершенствование до конца. «Башковитый!» — одобрительно отозвался он о Лагунове на совещании у Шерстобитова.
Узнав, что «башковитый», в широких штанах и матросской тельняшке, потерявший в один год отца с матерью, рвется освоить монтажное дело, он перевел его в электроцех. Пацан быстро становился на ноги. Всякий, кто любит работу, быстро становится на ноги.
Уже без его, куликовского, содействия Антону присвоили разряд. Его нахваливали, в праздники избирали в президиум. О чем это говорит?
Поднимали новый цех. Газогенераторный. Устанавливали мотор в шестьдесят киловатт. Подключить мотор поручили Лагунову. Или волновался Антон, или занесся — я-де вон какой, мне от всех доверие, мне уважение (по молодости такое случается!), — в общем, поторопился, пустил мотор обратным ходом. И пошел газ не по трубам, не в цехи, а стал выходить здесь же, в генераторном.
Начальник цеха, почувствовав сладость во рту, сообразил, в чем дело, крикнул: «Все — из цеха!» Но многие отравились. Между жизнью и смертью висит и сам Антон.
Ежедневно Куликов ходит в больницу, не звонит, а ходит, чтобы к словам «Пока по-прежнему» увидеть выражение лица врача, медсестры. Пусть его сделали виновным, влепили на бюро строгача, пусть Шерстобитов подводит под него любую «платформу», выжил бы Лагунов.
Пацан Антошка, в мозгу которого больше извилин, чем у него, главного инженера, обязан выжить и учиться, и оставить после себя особый след, который оставляют все талантливые люди. А раз надо кому-то ответить, ответит не начальник цеха, не мастер, а он, Куликов Иван Трофимович. Все равно Шерстобитов нашел бы повод, чтобы сдунуть его, как пушинку с пиджака. Вот ведь на что пошел: Модеста на бюро пригласил. Глядите, какой я идейный. Витьке вера! Он свою идейность доказал. Принял он завод, выстроенный по концессии Австрией, с готовеньким главным инженером. Каламон Карлович Шварцбах — юркий, насмешливый австриец — не отказывал себе в удовольствии подчеркнуть, что фактический хозяин на заводе — он. Для него не существовало ни новых порядков в стране, куда он приехал, ни новых взаимоотношений между людьми. Он открыто высмеивал Россию, называя ее, суконной да холщовой, сплошным примитивом, не способным достичь прогресса. «Неполноценные люди, народы, — говорил он, — не должны существовать». На директора он обращал ровно столько внимания, сколько на дверную ручку.
Злой, не в силах себя сдерживать, врывался Шерстобитов к секретарю горкома партии. «Для насмешки вы меня назначили директором? — кричал он. — К черту концессию. Или я, или Шварцбах». Ему спокойно доказывали: пока страна не в силах самостоятельно освоить какие-то отрасли производства, концессии нужны; это всего временная уступка, и надо перетерпеть выламывания Шварцбаха. А если Шерстобитов не верит им, пусть поверит Ленину, считавшему концессию «отвлечением империалистических сил от нас».