— Не знаю, милая! Скроете правду, продержат бог весть сколько. Мы, греки, не любим запираться. Помолитесь да признайтесь.
Дина с любопытством приглядывалась к «товарищам» по заключению. Золотова, назвавшая себя Марусей, ходила по узкому проходу камеры, заложив руки за спину. Даже при тусклом освещении лампочки нельзя было не заметить красоты ее лица. Дерзкие глаза, дерзкий вздернутый нос, дерзкие губы. Каждый поворот ее головы говорил о гордом характере, о неумении уступать.
Кладовщица Севастьяновна с дряблым желтым лицом и торчащими, как у гончей, ушами, вызывала чувство брезгливости. Одежда на ней была замусоленная, под стать игральным картам, шея темна от грязи. Судя по тому, что Севастьяновна сверила в ужин пайку: не меньшую ли ей принесли, она еще была и до противности жадной.
Гречанка усиленно изображала смирение: опущенные глаза, молитвенно скрещенные на груди руки. Арестовали ее, если Дина верно поняла, за незаконное производство абортов.
— Не иначе, меня та негодяйка из Александровки выдала, — поделилась она с Севастьяновной. — Шел четвертый месяц, никто ей не брался делать.
Заснула Монашка мгновенно. Только, кажется, уговаривала кладовщицу: «Помолитесь да признайтесь», как послышался ее мощный храп.
— Тьфу, провались ты! — не выдержала Маруся и швырнула в спящую Лемону свой сапожок. — Довольно бока отлеживать, вставай.
Монашка раскрыла глаза, проговорила ничуть не смиренно:
— Будешь беситься, свяжу.
— Вяжи, если одолеешь, маломощная!
Севастьяновна угодливо хмыкнула, гречанка повернулась на другой бок, собираясь снова уснуть, но Маруся толкнула ее. Монашка вскочила.
— Чего хулиганишь? Управы, думаешь, на тебя не найду?
— Кто много спит, тот быстрее старится, — издевательски-вежливо ответила Маруся. — Вас же оберегаю.
Обвисший подбородок Лемоны вздрогнул.
— Пошла отсюда.
Золотова расхохоталась, но в глазах ее блеснули слезы. Дина молча взяла ее за руку. Маруся вырвала руку:
— Не жалей. Терпеть не могу. Меня уже раз пожалели. У меня эта жалость вот где! — Она хлопнула себя по шее. — Я ее как мешок соли несу.
— Когда вы злитесь, вам легче? — тихо спросила Дина.
Золотова глядела, насупившись, в затянутое морозным узором окно. На ней была простенькая кофточка с открытым воротом, короткая, опять же не по моде, юбка. Казалось, она старается, чтобы все у нее было не как у других, не как у всех. Даже то, что она ходила в хромовых сапожках, а не в резиновых ботах, в платке, а не в берете.
«Что она написала на газетном клочке?» — в который раз спрашивала себя Дина.
С той минуты, как их привели в КПЗ, прошло около двух часов, но она так и не отважилась узнать об этом у Маруси. А та, переполненная своим, ничего не думала объяснять, лишь сказала:
— Втянула я тебя.
— Ничего! — с независимым видом ответила Дина. Словно Золотова наступила ей на ногу, извинилась, и она вежливо успокоила: «Ничего, ничего».
Тревога от сознания, что ее не собираются ни допрашивать, ни выпускать, росла с каждой минутой.
«Еще проторчу здесь всю ночь! — обожгла мысль. — Бабушка ума лишится».
Она забарабанила в дверь:
— Почему меня тут держат? Эй, слышите? Откройте. Ну!
Щелкнул замок отпираемой двери.
— Кузьмина!
Севастьяновна хлюпнула носом.
— Пресвятая дева Мария, услышь меня! — взмолилась она, выходя.
— Послушайте! — крикнула Дина дежурному милиционеру. — Нельзя же так. Схватить ни за что, ни про что и…
— Как же, как же! Вы тут, как одна, невиновные, — прозвучал спокойный ответ.
Дверь захлопнулась.
Под потолком раздражающе мигала лампочка, громко, с присвистом, храпела Лемона. Маруся окинула полным ненависти взглядом вытянувшуюся, как в гробу, гречанку.
— Всех, кто храпит, стреляла бы.
В камере долго соревновались два звука: Лемонин храп и шаги Дины.
— Знай я, что мильтон заметит, разве ж бы я бросила тебе записку?! — заговорила наконец Маруся. — Я, малохольная, поначалу хотела какого-то мужика просить, чтобы позвонил. Потом, гляжу, ты подходишь. Пока они с обыском орудовали, я раз, и нацарапала на газете, чтоб Золотову позвонила.