Вчера они забежали в школу. Попрощаться. Поднялись в свой класс (из него выносили раненых), обошли все этажи, постояли у кабинета истории, посидели на подоконнике в буфете, где столько раз спешно дожевывали перед звонком бутерброды, спустились в спортзал, оттуда во двор. Из флигеля к ним вышла уборщица тетя Поля, помогавшая Борьке выходить Рекса. Глаза ее были красны.
— Уезжаете, девочки? — спросила она, высморкавшись. — Все уезжают. А я остаюсь. Иметь столько девчат, парней, — она кивнула в сторону школы, — и на старости — никого. Немец придет — пропаду.
Дина и Лялька расцеловались с нею, она заплакала. Вышли они из школы расстроенные.
— Тебе не кажется, Дина, — спросила Лариса, — все, что происходит, еще не главное? Главное впереди. Мы хотим от него скрыться, убежать, а оно не пускает. Тебе так не кажется? Странно. Раньше мы всегда чувствовали одинаково. — Они постояли у тонкой молодой березы. — А тебе не кажется, что жизнь — вечное ожидание? Зимой ждем лета, летом зимы. Ждем писем. Конца экзаменов. Погода тихая, а мы ждем бури. Вот налетит. Вот закрутит. Как ты себя поведешь, когда налетит? Когда закрутит? — Лялька заломила над головой руки. — Ой, Динка! Счастливые те люди, кто эту войну переживет. Они будут жить долго-долго, и ничего им не понадобится — ни денег, ни роскоши, — все их богатство в том, что они живы.
Дина сказала:
— Лялька, мы с тобою выживем. Ты напишешь много стихов о войне, о жизни. Хороших стихов. Я буду учить мальчишек и девчонок. Хорошо постараюсь учить. Мы же оптимисты, Лялька. А оптимисты выживают. Завтра я приду к тебе. Провожу Бориса и приду.
…Проводит Бориса и придет. Где же она?
На днях они расстанутся. Уедет Динка — настоящий верный друг. Разметет их война, как они потом отыщут друг друга? Почему известно, куда эвакуируют завод, а куда госпиталь, нет? Что-то спать хочется. Последние дни ей все время хочется спать…
Летит на пол страничка со словами: «Все, что слишком — плохо, конечно…», отлетают, как ненужные, тревоги и сомнения, будто нет войны и не грозит каждую минуту смерть Мишке, и не отправился воевать отец, и не уезжает неизвестно куда с госпиталем Динка, и мать не заполняет эваколисты, и не заболела тяжко тетя Саня, все, все прекрасно, как та, еще не известная Ляльке жизнь, что уже зародилась в ней — ее продолжение, ее беда и боль, радость и несчастье.
Станция была забита составами. Шерстобитов охрип, доказывая начальнику станции необходимость пропустить его эшелон.
— У меня завод на колесах, — кричал он, размахивая документами перед красным носом путейца. — Целый завод на колесах, понимаешь? И люди. Лю-ди. Зеленую улицу даешь лесу, а мы стоим.
Путеец отирал потное лицо грязным платком, зло кашлял, сплевывал черную мокроту.
— А у меня график, ясно тебе? — тоже кричал он. — Ты полдня стоишь, а они поболе. Куда тот лес идет, знаешь? Не знаешь? Так не лезь под горячую руку. — Он выругался.
По радио объявили воздушную тревогу, и Шерстобитов побежал, спотыкаясь, по путям к своему составу. «Справа и слева от нас цистерны с горючим. Цистерны с горючим… — выстукивало в мозгу. — Начнет бомбить, все взлетим». Увидев бегущего ему навстречу Зархина, он еще издали закричал:
— Оставаться на местах. Передайте по вагонам: оставаться на местах.
Машинист, заслонив ладонью глаза, смотрел в небо. Оно было чистым, без единого облачка, высвеченное солнцем, едва голубело, казалось попросту бесцветным, ниоткуда не слышалось рокота моторов, но где-то уже били зенитки.
— Слушай, друг, — задыхаясь от быстрого бега, крикнул Шерстобитов машинисту, — давай рванем, а? Горючее вокруг, сам видишь.
— Вижу, — ответил тот, не меняя позы. — Что начальник станции?
— Его не прошибешь.
— Без разрешения не могу. — Машинист поднялся в паровоз.
— Я отдаю тебе приказ. Я, начальник эшелона.
— Во время тревоги движение запрещено.
— Тревога только началась. Эка махина горючего вокруг, а он рассуждает. Всю ответственность беру на себя, слышишь? Отправляй.
И тут ударило. Станцию охватила паника. Люди убегали подальше от составов, в воздухе стоял сплошной крик, тонкий и изматывающий.
Шерстобитов побежал к вагону, где была жена, но неподалеку разорвалась бомба, его отшвырнуло, он потерял сознание. Пришел он в себя, ощутив удушье. Голову и грудь давило. Он дернулся, тяжесть с головы и груди свалилась, и он увидел, что сбросил с себя мальчика. Мальчику было лет четырнадцать, из-под руки, зажимавшей рот, еще сочилась кровь, в открытых глазах застыл ужас.