Экзекуция закончилась. Дурак откашлялся и сплюнул. Мне развязали ноги, освободили руки. «Смотрите на меня все, – подумал я. – Сейчас я сам дойду до бокса! Гордо прошагаю у всех на виду».
Я поднялся, и жгучая боль снова пронзила меня с головы до ног. Я упал на колени и выругался от бессилия. Товарищи подхватили меня под руки и повели в бокс. Русского унесли в четвертый бокс.
– Погодите, – сказал я.
– Что случилось? – спросил Друг с тревогой.
– Хочу знать, что с русским, – прошептал я. – Отведи меня в четвертый бокс.
– Но ты же не дойдешь, – сказал Друг.
– Я попробую, – настаивал я.
Он повел меня. Каждый шаг стоил мне ужасных мук, но я упорно двигался к четвертому боксу. Русский лежал на животе, окруженный товарищами. Один из них похлопал меня по плечу и сказал что-то ободряющее.
– Как дела, товарищ? – спросил я лежавшего.
Тот обернулся и ответил:
– Теперь уже не сошьешь тапочек.
Я посмотрел на его одеяло. От него остался маленький кусочек, который даже не прикрывал спины. Я засмеялся. Засмеялся Друг, засмеялись и русские.
Дурак зарычал, но не подошел к нам. У меня подламывались колени, когда я с помощью товарищей плелся в свой бокс. Там мне освободили целые нары и уложили на живот.
На следующий день вечером после раздачи хлеба к нам пришел русский. Его поддерживали два товарища.
– Возьми, – сказал он и протянул мне половину своей порции хлеба.
– Не надо, – прошептал я.
– Нет уж, бери, – настаивали русский и его товарищи.
Я взял хлеб.
Так в трудные моменты поступали люди в Дахау.
– Тебе и русскому повезло, – сказал мне Друг через два дня.- Особенно ему. Если бы вы находились не в тифозном блоке, то вас наказывали бы эсэсовцы. Русского они сразу обвинили бы в саботаже, а саботаж карается в Дахау смертной казнью.
– Саботаж? – удивился я. – Смертная казнь? За какой-то кусок старого одеяла?
– В саботаже они обвиняют заключенных и за более мелкие провинности. Сломал иголку в пошивочной мастерской – саботаж. Полетел предохранитель – саботаж. Я знаю случай, когда один бедняга упал в канал, где эсэсовцы обычно ловили рыбу. Парня обвинили в саботаже, так как он якобы «отравил» рыбу в канале. Наказание может зависеть и от настроения начальства, которому просто не понравилось чье-то лицо. Иногда дело ограничивается каким-нибудь издевательством, иногда кончается убийством.
– Я ничего не знаю о лагере, я не был нигде, кроме блоков, где находился до того проклятого поезда.
– В Дахау уничтожены тысячи людей. Одних казнили по приговору, с другими расправились без суда и следствия.
Больше всего в Дахау погибло русских. Осенью 1941 года на полигоне, где тренировались эсэсовцы, они расстреляли семь тысяч русских военнопленных. (Я побывал там в 1963 и в 1969 годах. Полигон зарос бурьяном. В 1969 году там стояли табором цыгане. Видимо, в Западной Германии не очень чтут память антифашистов.) Полигон состоял из двух длинных траншей, прорытых в холме. Траншеи с высокими брустверами заканчивались открытым бетонированным бункером. Русских гнали по одной из этих траншей к бункеру, приказав выходить через вторую траншею. Там их встречали эсэсовцы с пулеметами.
Иногда этим акциям придавался какой-то вид законности, но чаще людей уничтожали без всякой причины. Так случилось с группой поляков, прибывших в Дахау. Эсэсовцы обнаружили в этой группе четырех женщин, которые переоделись в мужскую одежду, чтобы остаться с мужьями. Женщин немедленно расстреляли.
Часто заключенных вешали во дворе бункера. Там же орудовали и карательные отряды.
Виселица, устроенная прямо на дереве, имелась и возле крематория. Дерево это стоит до сих пор. Случалось, у крематория заключенных убивали выстрелом в затылок. Этим же способом уничтожали людей и около специально прорытой канавки для стока крови. Жертвам приказывали встать на колени на краю канавки и наклонить голову. В здании крематория имелось особое помещение, где производился расстрел,- помещение с покатым полом и специальными решетками, на которые заключенные, стоя на коленях, должны были класть головы перед расстрелом. Эсэсовцы во всем любили порядок.
В здании крематория была также газовая камера, но она не действовала. Ее строили заключенные, которые от товарищей, прибывших из Освенцима, узнали о назначении этой камеры и начали саботировать строительство. Всякий раз, когда газовая камера была почти готова, обнаруживались какие-нибудь неполадки. Для уничтожения в газовой камере заключенных направляли в замок Хартгейм – под Линцем в Австрии. В этом замке проходили подготовку эсэсовцы, которых затем направляли на работу в лагерях. Там проверяли, подходят ли они для такой «службы». Им приказывали смотреть, как умирает человек в газовой камере, и в это время незаметно фотографировали их. По выражению лица определяли, готов ли эсэсовец к выполнению предстоящей задачи. В программу подготовки входило также убийство человека.
В лазарете Дахау тоже уничтожали людей. Одни умирали во время медицинских экспериментов, другим впрыскивали яд. Уколы эти эсэсовцы делали с присущим им цинизмом. Они говорили жертве, будто этот укол улучшит сон или избавит от болезни.
В лагере убивали по приказу и без приказа. Эсэсовцы, чувствуя себя безнаказанными, окончательно распоясались и превратились в профессиональных убийц. Они тащили к себе все, что попадало под руку, торговали золотыми коронками и драгоценностями.
Большинство убийств совершалось втайне. Но часто организовывались публичные казни под музыку лагерного оркестра, которому было приказано играть бравурный марш или меланхолический вальс.
В блоке № 29 снова установился старый порядок. Ежедневная поверка, раздача кофе и супа на улице, прогулки до и после обеда, санитарный осмотр, как в свое время в блоках № 19 и № 17.
Однажды вечером староста блока громко объявил, что все бельгийцы, у которых в течение трех дней подряд не было обнаружено вшей, должны явиться к нему. Таких нашлось немного: человека четыре.
Когда мы пришли к нему, он сказал:
– Вы заслуживаете награды. Ждите, когда вас позовут.
Он раздал нам синие картонки, на которых было напечатано: «Лагерная полиция».
Мы вышли на улицу, недоуменно глядя то на картонки, то друг на друга.
– Черт побери, нас зачислили в лагерную полицию.
Я ничего не понял и отправился за советом к Другу.
На сей раз он тоже был в недоумении.
– В лагерной полиции нужны крепкие парни. Лагерный полицейский обычно старается сделать все, чтобы удержаться на этом тепленьком местечке. Полицай любит пользоваться своей властью.
– Это не по мне,- сказал я.
– У них отличная жизнь. Теплая одежда, носки, пальто. Отличная кровать.
– Меня это не соблазняет. Не хочу, чтобы меня ненавидели,- признался я.
– Не горячись. Возможно, так решил подпольный лагерный комитет. Он старается выдвинуть на эти посты побольше политических заключенных. Лучше иметь в лагерной полиции людей надежных, чем уголовников.
– А как лагерный комитет мог узнать о нас?
– Понятия не имею. Может быть кто-то прочел ваши карточки? Подождем немного.
Вскоре нас собрали всех вместе и вывели из блока. Я попрощался с Другом. Мы шли по лагерной аллее, и по пути к нам присоединялись группы людей от каждого блока. Теперь было уже совершенно непонятно, куда нас ведут. Неужели немцам вдруг потребовалось так много полицейских в лагере?
– Они передают лагерь в наше распоряжение,- прошептал кто-то с надеждой.- Наверное, американцы близко и эсэсовцы собрались драпать. Нам поручат отвечать за порядок в лагере.
Но все эти домыслы скоро рассеялись. На лагерном плацу стояли стулья, был установлен кинопроектор и повешен большой экран. Мы должны были в качестве входных билетов предъявить наши картонки.
Мы дрожали от холода. Сеанс состоял из двух частей. Сначала показали старый киножурнал. Гитлер бахвалился, что возьмет Сталинград. Гиммлер в детском доме гладил малышей по головкам. Отряды гитлерюгенда горланили песни. Потом мы увидели множество сбитых и потопленных кораблей.