Гость, сказав это, широко улыбнулся и обнажил все зубы, белые, крепкие, крупные и такие ровные, будто обе челюсти у Джемса были вставными. "Ты уже добираешься", - подумал про него молчаливый, угрюмый и недоверчивый толстяк Мустафа.
- Мы только деловые люди, мы не политики... - убеждал Джемс Мамедова. - А ведь русские - это заядлые шовинисты... И они связывали вас... Они кондотьеры. Они стремились только к грабежу... Русские банкиры и промышленники - настоящие медведи... С трудом поворачиваются. И в конце концов они также были только нашими приказчиками... Вы же были их приказчиками... Какой смысл в этой системе? Нет, пришла пора все менять и приходить к более совершенной.
Они сидели в кабинете Мамедова. Там было натоплено. Кроме письменного стола и железного сейфа с надписью "Сан-Галли", в кабинете стояли низкие восточные диваны. Все, кроме потолка, то есть и пол и стены, было сплошь закрыто дорогими коврами, и поэтому слова звучали глухо.
Прихлебнув вино, щелкнув миндалем, который Джемс грыз быстро, как белка орехи, он сказал, улыбаясь еще шире и откровеннее:
- Наше преимущество в том, что мы ничего не скрываем... Мы не русские... Мы все предоставляем вам... Плодитесь и размножайтесь. Делайте политику сами. Это ваше дело. Устраивайте свое восточное государство так, как хотите. Богатейте... - заговорил он вдруг по-татарски (и на этом языке Джемс изъяснялся). - Мы даем деньги. Мы поможем... Агентура, советники, боевые запасы. Фунт сегодня упал... Поэтому сейчас мы вам окажем кредит даже в долларах. Сейчас Америка становится хозяйкой мира. Ведь Англия у нее в долгу как в шелку. Вы понимаете это русское выражение?
- Мне сообщили... будто вы англичанин, - осторожно и точно заикаясь проговорил Мустафа и тут же испугался - как это сорвалось у него с языка.
Дело в том, что Мамедов, как и многие из среднеазиатской буржуазии, относился к Англии если не с любовью, то, во всяком случае, вполне лояльно, но вековая антипатия простого народа к англичанам была настолько сильной, что эти антианглийские настроения не могли не проникать и в среду, к которой принадлежал Мамедов. Гость понял положение хозяина.
- Да, - благодушно и весело сказал он. - Я англичанин... Как Черчилль! У которого жена американка... И довольно богатая. Кто я? - он усмехнулся. - Я уроженец Аравии, воспитанник Востока... Но инженерному делу учился в Америке, тогда мы жили в Нью-Йорке. Мой отец, тоже как Черчилль, был женат на американке... Она из группы Моргана... Недавно она умерла... - добавил Джемс, опустив глаза с грустью.
"Да, это не русские, - медленно и тяжело соображая, решил про себя Мамедов. - Любезный человек! Ездил повсюду. Покупает русских белых генералов... Покупает шахты, дома... Все, что можно купить... Наверное, богатый человек".
- Я инженер... - скромно проговорил гость. - Но война выбила меня из колеи...
- Как вы прекрасно объясняетесь на наших языках, - любезно заметил Мустафа.
- Я ведь вам говорил, что я родился в Аравии. Во время войны жил в Турции... Слушал лекции в Константинопольском университете... Я восточный человек в душе... - сказал Джемс и, засмеявшись, отвернулся от Мамедова, словно ему надоел уже этот остроглазый, неуклюжий, толстотелый татарин-купец, притворяющийся, по его мнению, европейцем.
От Мамедова после обеда он поехал к полковнику Чанышеву. С военным министром Джемс держался проще, чем с Мамедовым, но и тут говорил только о своих деловых связях и о тех субсидиях и о той военной помощи, которая будет предоставлена правительству Кокандской автономии в случае удачных действий. Чанышев разговаривал с ним лениво, словно по необходимости, даже презрительно, как с агентом разведки, который подослан к нему. И всем своим видом этот тюрк, бывший офицер русской армии, будто внушал Джемсу: "Я тебе нужен, а ты мне совсем не нужен... Черт тебя возьми... Ну и делай свое дело. И уходи поскорее". Он даже не полюбопытствовал узнать - к разведке какой страны принадлежит Джемс... Да такие вопросы и неуместны были бы при первом свидании. И не все ли равно, кто на самом деле этот странный путешественник, дипломатический паспорт которого был завизирован даже большевиками в Ташкенте.
О белоказачьих частях из Ашхабада Джемс рассказал Чанышеву. Но в то время как Мамедов обрадовался этому сообщению и даже глаза у него заблестели, Чанышев не удержался от гримасы.
- Ну, что там... Солдаты-казаки только рвутся домой... Вот и все, как бы про себя буркнул он.
Пожимая Джемсу руку на прощанье, Чанышев из вежливости спросил, как тот устроился в Коканде.
- Прекрасно?.. Ну, я очень рад, мистер Джемс. Я слыхал, что вы уже познакомились с Мамедовым?.. Какое он произвел на вас впечатление?
На лице разведчика, которое, несмотря на улыбку, казалось безжизненным, точно вырезанным из дерева, вдруг промелькнула искра злой усмешки, оно загорелось, и Джемс ответил, словно нарочно пренебрегая вежливостью:
- Вам уже сообщили?.. Да, я у него обедал... Но знаете, что говорят арабы: "Лучше с умным ворочать камни, чем с дураком распивать вино"... Я намерен иметь дело только с вами... Если, конечно, вы разрешите... С вами, как с военным министром.
Он встряхнул руку кургузому и по-стариковски отяжелевшему Чанышеву. Тот опять что-то буркнул в свою неряшливую поседевшую бородку. Это было что-то вроде "пожалуйста".
Но тут словно бес вдруг овладел стариком, и он, подергав волосы своей бородки, улыбнулся по-озорному:
- Таких военных министров, как я, сейчас в России не меньше дюжины, наверное... Я только штабист полковник. Заядлый игрок в винт. И все.
Джемс понял Чанышева, с наглостью похлопал его по плечу и ответил с неменьшей иронией, но сказанной дружески:
- Вы любите винт? Это прекрасно. А я люблю только ботанику... Это моя страсть... Моя любовница, если можно так выразиться... Я занимаюсь ботаникой все свободное время. Моими гербариями интересуется даже Британский музей. Мне следовало бы стать ученым... Но теперь уже поздно... Наша жизнь зависит от политической погоды в мире... Ну, мы еще увидимся... До встречи, мой дорогой.
Так они и расстались... Теплее, чем встретились. И Чанышев, невольно подобрев, с предупредительностью, обычно не свойственной этому старому служаке, проводил гостя до ворот. Джемс, проходя через двор, скашивал глаза, будто стараясь высмотреть все: разбитую панель, флигель, наполненный офицерами, караулку, окруженную почерневшими кустами роз, и даже двух больших цепных собак, бегавших на проволоке возле мачты радиотелеграфа.
Чанышев усмехнулся: "Хозяин, по-хозяйски смотрит..."
Гостю подали верховую лошадь из мамедовской конюшни. Чанышев узнал ее. Джемс вскочил умело, по-кавалерийски, и поскакал по грязной, расползающейся глине. Коканд погружался в тьму.
14
Смелый и грубый, Иргаш жил так, как жили некоторые главари разбойничьих отрядов. Он знал только одну страсть - охоту. Он любил только одно на свете - власть. В прежние, царские годы, еще мальчишкой он удирал в пустыни и леса, стрелял из лука, пускал кобчиков за фазанами, упражнялся в джигитовке. Юношей он начал разбойничать...
Беда кишлаков, гроза ротозеев, он не стеснялся ни драк, ни грабительства, ни краж. Родичи и соплеменники отказались от него. Когда он угонял лошадь, кипчаки считали его киргизом, киргизы похитителя баранов называли кипчаком**. Узбеки же проклинали Иргаша, когда он мчал по полям свою лошадь, топтавшую посевы.
Узбек - искусный садовод, трудолюбивый земледелец, оседлый житель привык ценить плоды своих трудов как высшую добродетель, как счастье мира. Вся его жизнь, все его мечты и надежды вложены в работу над маленьким и тесным клочком земли. Виноградная лоза и тутовое дерево, посаженные им, близкие его сердцу, как маленькие сыновья. Задеть или сломать их - все равно что тронуть или погубить его самого. Вот почему в кишлаках бедные земледельцы ненавидели джигита. Но богачи ненавидели его еще больше: ведь богачей и баев он тоже не щадил!
Эта всеобщая ненависть толкала Иргаша к открытой войне. Собрав шайку головорезов, он командовал на всех дорогах Ферганы, пока по просьбе тех же богачей не был наконец пойман царской полицией. В семнадцатом году он бежал из сибирской каторги в Коканд.