— У тебя политика дальнего прицела, Милаш. Это умно.
Нерич пожал плечами. Он не мог догадаться, куда гнет Обермейер, и не знал, как отнестись к его словам. В таких случаях лучше промолчать.
— Ты, как я вижу, намерен закрепиться здесь прочно, — продолжал Обермейер.
— Надеюсь, это не охладит нашей дружбы, — усмехнулся Нерич.
— Разумеется. Ты и Берту отпустил неспроста.
Они дружно рассмеялись.
— Имеешь в виду взять другую горничную?
— Да.
— Вмешиваться не буду. Но я хочу тебе предложить вот что: женись. И поскорей.
Нерича передернуло.
— Я не совсем понимаю тебя.
Обермейер осторожно положил сигару в пепельницу, зажал руки между коленями.
— Женись на Божене Лукаш. Она представляет для нас немалый и вполне определенный интерес.
В груди у Нерича что-то оборвалось, в глазах потемнело. Может быть, он ослышался? Мориц собирается использовать его чувство в своих интересах, втянуть в эту черную бездну Божену. Какая низость! Подлость! Одна мысль о том, что в душу чуткой, правдивой Божены влезет сапогами такой страшный человек, как Обермейер, и начнет топтать ее волю, — эта мысль привела Нерича в неистовство. Он готов был закричать от обиды и боли.
— Что же ты молчишь? — спросил Обермейер, наблюдая за Неричем.
Тот поднял глаза и сказал как можно спокойнее:
— Не всякое твое желание я готов выполнить.
— Это не мое желание, это приказ штандартенфюрера СС, приказ гестапо.
Тот леденящий страх, который Нерич испытал в памятное утро в отеле «Империал», снова охватил его. Милаш взглянул в стеклянные глаза Обермейера и понял, что сопротивление бесполезно. «Боже, неужели можно пасть еще ниже, чем в тот день?» — мелькнула мысль. И с жалким усилием он произнес:
— Я подумаю.
Обермейер скрестил пальцы и подошел к окну.
— Что же, подумай, женитьба — шаг серьезный. Но смею надеяться, что свадьбу мы сыграем еще в этом месяце.
Нерич встал.
— Ты уходишь? — спросил Мориц.
— Да, — машинально ответил Милаш, — необходимо передать письмо. Я тороплюсь.
Обермейер подошел к столу, выдвинул ящик и, достав пачку денег, заранее приготовленных, протянул Неричу.
— У тебя могут возникнуть непредвиденные расходы.
Милаш густо покраснел. «Покупает Божену, — со стыдом и ужасом подумал он. — Нет уж, это слишком. Никогда!»
— Напрасная забота, я не нуждаюсь, — произнес он с оттенком высокомерия.
— А мы и не занимаемся благотворительностью. Это твой заработок. — Обермейер сунул деньги в руки Нерича. — Ты не перестаешь меня удивлять, Милаш. А мне бы не хотелось менять свое мнение о тебе. Нам еще придется поработать вместе. Ну, ну, не ломайся. Я ведь знаю, что лишние деньги никогда никому не мешали.
Нерич смущенно опустил глаза и дрожащей рукой сунул пачку в карман.
— Я пойду.
Не оглядываясь, он вышел из комнаты и торопливо сбежал по ступенькам крыльца к машине.
«В Прагу, предупредить Божену, — беспамятно шептал Нерич, мчась к городу. — Нельзя допустить, чтобы она оказалась в этой яме. Довольно того, что я попал в лапы проклятого Обермейера. Пусть она возненавидит меня, пусть мы расстанемся навсегда, но я ее спасу. И этим, может быть, искуплю все то постыдное, что я сделал раньше».
Открытый кабриолет шел на предельной скорости. Ветер свистел в ушах, обдавал Нерича холодом. Разгоряченный мыслями, он ничего не замечал, ничего не слышал. Одно-единственное желание влекло его вперед — увидеть Божену, уберечь ее от несчастья.
Когда он подъехал к почтамту, Божена еще работала. До конца ее смены оставалось полчаса. Нерич решил побродить по улицам, рассеяться. Он вошел в кафе, выпил рюмку коньяку, вернулся обратно. Время тянулось мучительно медленно. Но чем ближе подходила часовая стрелка к шести, тем меньше оставалось в Милаше мужества. Сегодня он страшился встречи с Боженой. Что он ей скажет, какими словами раскроет свою постыдную тайну? Ведь она так верит в него, считает честным, благородным человеком. А перед ней — жалкий трус, изменник родины, человек, продавший и себя и ее. И это страшное саморазоблачение произойдет через какие-нибудь минуты!
Нерич взглянул на часы: они показывали шесть без трех. Сейчас Божена выйдет. Против волн он повернулся спиной к огромным стеклянным дверям почтамта и пошел к машине. «Может, отложить объяснение до завтра?» — мелькнула трусливая мысль. В конце концов, один день не играет роли, а завтра он будет спокойнее и сумеет лучше выразить все, что сейчас терзает его совесть. Эта мысль наполнила его трусливой радостью. «Конечно, завтра», — повторил он и, открыв дверцу, торопливо влез в машину.