Мама посмотрела на Наджиба, а тот воздел руки кверху. Потом, внимательно осмотрев непонятный предмет, мама обошла вокруг него, заложив руки за спину; повертела ручки, постучала по шкале. Но так как из ящика ничего не воспоследовало, она повернулась ко мне.
— Что это за штука? — спросила она.
— Бло-пун-ктё, — ответил я.
— Что?
— Бло-пун-ктё.
Она вспыхнула, словно тлевший внутри огонь вдруг вырвался наружу.
— Кто-нибудь в этом доме объяснит мне наконец, что это такое?
— Он сказал не совсем точно, — заметил брат. — Я ведь тоже умею читать. Там написано: «Бла-упун-ктё».
Тут уже я вспылил.
— Бло-пун-ктё!
— Нет, мсье, — возразил Наджиб. — Б-л-а-упун-ктё. Именно так, малыш!
— Господи помилуй! — вскричала мама, ломая руки. — О чем говорят эти чудища, которых я произвела на свет? Объясните вы мне в конце концов, что это такое?
— Это радио, — ответил Наджиб. — Радио, и все!
— Но что такое это «радио», о котором я слышу уже целых три дня? Радио… Бло… Бла… Упун… Радио… Ктё!..
Мы с Наджибом переглянулись и ответили хором, как истинные братья:
— Это говорящий ящик.
— Говорящий? Говорящий ящик? Ах, так. Вы что, принимаете меня за простофилю или за женщину средневековья? Вы издеваетесь над матерью? Ну, погодите, вот сейчас я сниму пояс.
— Он же шелковый, — сказал Наджиб. — Им и червя не раздавишь. Возьми-ка лучше одну из этих досок. И ударь меня. Но сначала постарайся понять, мамочка: этот ящик говорящий. Уверяю тебя.
— Но он же не говорит!
— Скоро заговорит. Будет сообщать новости со всего света, петь, объявлять: четвертый сигнал соответствует 10 часам 24 минутам 30 секундам местного времени. Он будет плакать, смеяться, рассказывать сказки.
— Все это будет делать ящик? Ты уверен?
— Да, мадам.
— Но… но как?
Мы с братом опять переглянулись. И опять мгновенно поняли друг друга. Наджиб прикрыл пальцем глаз, предостерегая меня: «Шш! Молчи. Ни слова об электричестве, а то произойдет вспышка».
— С помощью волшебства, — поспешно заявил я.
— Ах, так! — раздумчиво промолвила мама, успокоенная и обрадованная одновременно. — Все равно как факиры и заклинатели змей?
— Вот именно. Точно так.
— Ты хочешь уверить меня, что придет волшебник и оживит этот громадный ящик?
Наджиб обнял ее и, целуя ей лоб, волосы, руки, сказал:
— Это такой волшебный волшебник, что ты его даже не увидишь. Честное слово.
— О, как я рада… Как рада…
Мы помогли ей навести порядок в гостиной. Подмели пол и вымыли лестницу.
— П-ф! Куртка-то у меня старая, да и жарко к тому же. Обменяю-ка я ее кое на что, — сказал Наджиб и, перекинув куртку через плечо, бегом направился куда-то.
Вернулся он с мешком алебастра на спине. Деревянной лопаткой мы замазали все дыры в стенах.
Вечером отец, благословив наш ужин из холодного мяса, поговорил о греческих философах, коснулся курса акций на Уолл-стрит, закурил трубку и отправился спать, ни словом не упомянув о радио.
А через несколько дней с полдюжины мужчин наводнили наш дом. Они сверлили, приколачивали, привинчивали. Установили счетчик, протянули провода, поставили выключатели, повесили люстры, плафоны. Мама была подавлена этой суматохой, шумом голосов, стуком молотков. Весь день она пряталась на кухне, сжав губы, приготовляя еду, заваривая чай для нас и для тех, кто работал по «устройству в доме волшебника». Когда мы приходили из школы, она задавала нам один и тот же вопрос:
— Ну, как? Он уже здесь?
И мы отвечали хором:
— Скоро будет.
Она не проявляла нетерпения, не волновалась. Нет. Это было нечто свойственное только ей: вера и терпение. Однако с каждым днем исполненное веры ожидание становилось все трепетнее.
Из всего моего горького прошлого эту пятницу я запомнил особенно отчетливо. Стенные часы в гостиной хрипло пробили пять. Мы с Наджибом разулись в передней, положили портфели на башмаки и пошли к маме.
— Ну вот! Он здесь, — сказали мы.
Много-много времени спустя я сам стал главой семьи в стране, которую научился любить. Одну из моих дочерей зовут Доминик. Ей девять лет. Она такая светленькая, что волосы ее не видны на солнце, а незабудковые глаза так же огромны, как глаза моей мамы. По вечерам, когда я рассказываю ей перед сном сказки о феях и людоедах, я вижу на ее лице приливы и отливы чувств, как в «Море» Дебюсси. Буря сменяется штилем. Глаза то наполняются слезами; то сияют улыбкой.
Те же невинные волнения, выраженные цветом и ароматом непосредственности, отражались и на лице мамы, когда Наджиб пришел к ней в спальню и, вложив ей в руку грушу выключателя, сказал: