— Нажми. Не бойся! Включай!
Сначала неуверенность промелькнула у нее в глазах. Страх перед неизведанным. Опасение выпустить из бутылки духа, с которым потом не справишься. Затем сверкнули зубы: она улыбалась. Улыбка была подобна заклинанию: «Во имя всемогущего владыки вселенной!» Потом она нажала кнопку на груше — и в комнате зажегся свет, а лицо ее озарило солнце радости.
Она разглядывала кусочек бакелита, обладающий даром освещать мир. И радость ее была подвижна, как морская зыбь, передающая с волны на волну, с горизонта на горизонт упавший на нее первый луч зари. И клянусь, голос ее был подобен крику чайки, когда она воскликнула:
— Он здесь!.. Волшебник пришел!
— Теперь погаси, — сказал Наджиб смеясь.
— Что?
— Нажми снова на кнопку.
Машинально она повиновалась, и настала ночь. Отчаяние. Ее лицо свела судорога.
— О! Он ушел, — воскликнула она тонким голоском обиженного ребенка. — Его нет.
— Включи, и он вернется. Да ну же, не бойся.
Приближалась ночь, часы с гирями отбивали время, вопли нищих пламенно вздымались к небесам, словно призыв к молитве, а она все нажимала кнопку каждые две секунды и повторяла, точно испорченная пластинка: «Включим — выключим!.. Включим — выключим!.. Включим — выключим!..»
— А теперь, — сказал наконец Наджиб, щелкнув пальцами, — пошли посмотрим на радио, хочешь?
— Подожди.
Она выскочила из спальни и принялась бегать из комнаты в комнату, зажигая все лампочки под абажурами, все люстры. Гасила. Зажигала. Хлопала в ладоши, весело пританцовывала, приговаривая: «Включим — выключим!..»
— Идем же, посмотрим радио.
Но она сначала переоделась в парадное платье, расшитое золотом, надушилась жасмином и, войдя в гостиную, повела себя так, будто увидела радио впервые в жизни. Присела на пятки, положив локти на колени, с серьезным, недоумевающим видом подперев ладонями подбородок, — такую позу она обычно принимала, когда отец пытался объяснить ей — с доказательствами в руках — разницу между звонкой монетой и банковским билетом.
Наджиб повертел ручки приемника, настроил звук, и из ящика послышался голос: «Выдержанное зерно — сто восемьдесят, свежее — двести тринадцать, греческий пажитник — тридцать один, просо — двадцать».
Потом зазвучала легкая музыка.
— Ну как? — спросил я маму. — Что ты об этом думаешь?
Но что бы она ни думала, мне она ничего не ответила. Она даже не слышала моего вопроса. Ее остановившийся взгляд ничего не видел, мечта овладела ею, проникла в ее кровь.
— А теперь, дорогие радиослушатели, мы переходим к метеосводке. Полоса высокого давления с Канарских островов продвигается к югу нашей страны… Температура воздуха в тени на шестнадцать часов была: в Фесе — двадцать восемь градусов, в Касабланке — двадцать девять, в Марракеше — тридцать четыре…
Наджиб подмигнул мне, и мы на цыпочках вышли из гостиной. Молча сделали мы уроки, потом сыграли дружественную партию в покер, закончившуюся молчаливой дракой. Поскольку отец уехал по делам, мы поужинали на кухне чем бог послал: брат — хлебом с медом, я — сыром и яйцами. Раза два Наджиб поднимался наверх, размахивая бараньей ногой, как палицей. И каждый раз возвращался, качая головой:
— Шш! Она слушает проповедь… Она в театре… На концерте…
— Она поела?
— Нет, это я отгрыз кусок по дороге. Жаль, если такое чудное мясо пропадет, правда?
В полночь радиовещательный голос произнес:
— Спокойной ночи, дамы. Спокойной ночи, господа.
И умолк.
— Спокойной ночи, господин волшебник, — ответила ему мама. — Спите спокойно, пусть вам приснятся хорошие сны.
— Пусть вас не кусают ни блохи, ни клопы, — добавил Наджиб. — А теперь, мама, поешь чего-нибудь. На этой кости еще порядочно мяса. Или хочешь, я сделаю тебе яичницу из шести яиц с корнишонами, как ты любишь? А, мамочка?
— Тише, дурачок! Ты его разбудишь. Не слышишь, как он храпит, бедняжка?
Это верно: радио хрипело. И я его выключил.
Так в нашем доме поселился волшебник и оживлял его с раннего утра до позднего вечера. Декламировал, пел, кричал, смеялся. Мама была убеждена, что это живое существо из плоти и крови, этакая помесь эрудита с колдуном, существо, много повидавшее на своем веку и, как Диоген в бочку, спрятавшееся теперь в ящик от ужасов мирской жизни. Чтобы нас примирить, она звала его «мсье Ктё». К тому же ей трудно было произнести полностью «мсье Бло-пун-ктё», а тем более — «Бла-упун-кте».
Она переговаривалась с ним, поддакивала ему, не стеснялась его прерывать: