— Как вы сказали, мсье Ктё? Повторите, пожалуйста, я не расслышала… О, нет, мсье Ктё, тут вы ошибаетесь. Вас неправильно информировали: уверяю вас, сегодня совсем не было дождя… Но вы же не можете быть сразу в ста местах, не правда ли?
Мсье Ктё стал для нее мужчиной, которого она ждала всю жизнь: отцом, которого у нее не было, мужем, который читал ей любовные стихи, другом-утешителем, рассказывавшим ей о внешнем мире, ей неведомом. Когда началась вторая мировая война, она не отходила от приемника. Сочувствовала людским страданиям, отмечала военные потери карандашом на гладильной доске. Я в лицее учился гуманизму и гуманитарным наукам. А она здесь, в своем доме-склепе, училась жизни.
— Это неправда, мсье Ктё, — говорила она. — Нельзя верить всему, что говорит этот Гитлер. Не мог он потопить за один месяц две тысячи восемьсот восемьдесят четыре корабля. Это невозможно.
Мсье Ктё ее не слушал. Ему было некогда. Он торопился, как диктор, оплачиваемый сдельно, отчеканивал военные сводки, отчеты о боях и победных наступлениях.
— Отдохните немного, — ласково говорила ему мама. — Хватит с вас на сегодня. Благодарение богу, что вас не убило шальной пулей.
И она выключала приемник и приносила — да, она приносила своему мсье Ктё еду и питье. Наутро тарелки были пусты, а мама счастлива. Наджиб вставал ночью и приобщался благодати: от этого он только становился все сильнее и выше. Нельзя же было разрушать мамины иллюзии?
Жаровня, на которой готовила мама, была первоначально эмалированной кастрюлей с маркой «Сделано в Германии», с фигурными ручками, похожими на раковины. От старости кастрюля облупилась и кое-где проржавела. Именно в этих местах мама пробуравила дырки своими незаменимыми японскими ножницами.
Был у нее нелюбимый фартук. Разорвав его зубами на полосы, она обмазала эти ленты глиной и выложила ими дно и стенки кастрюли — и снаружи, и внутри. Запеленала, как мумию, бинтами.
Десять ночей сушилась она при луне. Палящее африканское солнце доделало остальное. Глина затвердела на века. Один Наджиб мог переносить жаровню с места на место — до того она была тяжелая. Кончиком перочинного ножа он выцарапал новую фабричную марку: «Сделано в Касабланке. Марокко. Мамой».
Не помню, упоминал я о губной помаде, которую изготовляла мама? Она вымачивала лепестки маков в розовой воде: получалась жидкая масса, переливающаяся всеми оттенками красного цвета. Так вот, обмакнув палец в губную помаду, мама нарисовала на стенке жаровни красный цветок.
Смоченный оливковым маслом старый носовой платок послужил фитилем, она воткнула его посередине, а вокруг рядком уложила куски древесного угля, с промежутками для воздуха. Затем мама чиркнула спичкой и поднесла ее к фитилю. Вспыхнуло оранжевое коптящее пламя, и через секунду все заволокло дымом.
Кашляла ли мама? Еще как. Прямо-таки надрывалась от кашля. Но продолжала сидеть на корточках перед созданием рук своих. Она никогда не сдавалась. Я видел ее, как сквозь туман, опускающийся в ноябре на озеро Бопор в Канаде. Между приступами кашля она изо всех сил дула на огонь. Я попытался было ей помочь, но она сказала: «Не мешай мне!» Когда дым рассеялся, глаза у мамы были красные, слезящиеся, но горящие, как угли.
Я хочу сказать, что в тот день ей удалось разжечь жаровню раз и навсегда, и она никогда не гасла. Время от времени машинально, на ходу мама подкладывала туда уголек-другой. Глина с течением лет впитала в себя столько тепла, что превратилась в жароустойчивую. Поставленный на нее чайник тотчас закипал. Жаровня годилась для чего угодно: на ней тушились блюда, требующие длительного приготовления; Наджиб зажигал от нее сигареты; пепел и окурки, шипя, сгорали в ней красивым пламенем: синим — днем, фиолетовым — ночью; вечерами перед ней можно было погреться и помечтать, как перед камином; мама сжигала в ней наши старые тетради, старые счета отца и все бумажки, что попадались ей под руку. Став перед жаровней на колени, сложив руки, она не отрывала глаз от огня, бросавшего отсветы на ее лицо, словно искала за языками пламени мир, изнемогающий от жажды, алчущий свободы и правды, мир, путь к которому она нащупывала в потемках. Кто мог утолить ее жажду? Кто помог бы ей подняться? Кто показал бы ей путь, который она так лихорадочно искала?
Жизнь для нее была сплошной головоломкой. Как совместить внутреннюю жизнь с выполнением той общественной роли, какой от нее ждали, — роли жены, матери? Все, что можно было попробовать на ощупь, увидеть, прочувствовать, полюбить, — она легко принимала, приспосабливала к себе, по своей мерке. Остальное она отвергала, все то, что могло нарушить не ее представление о мире, а ее ощущение мира. Ведь у вещей тоже есть свой язык.