Но мама была еще на кухне, она уставилась на меня из темноты и, не дав мне раскрыть рта, замахала на меня тряпкой.
— Что ты здесь делаешь? Иди немедленно в постель.
Я пошел и лег. Лежал с открытыми глазами. Боролся со сном, придумывал и задавал себе дурацкие вопросы: сколько лет Деду Морозу? Женат ли он? Почему он заботится о чужих детях? Что, у него своих нет? Говорит ли он по-мароккански? Может ли он спуститься с подарками по железной трубе печки, если нет камина? Как его зовут? Франсис? Антуан? Дрисс? Кстати, а как звали Версингеторикса[7] моего галльского предка?
Рядом с нами жил булочник. У него был петух, которого никто никогда не видел, но которого все знали по трубному голосу. Ровно в три утра и зимой и летом он будил своего хозяина и не успокаивался до тех пор, пока не взбудораживал всех петухов в городе, они же в свою очередь поднимали кур, включая наседок с цыплятами, уток, баранов, собак, лошадей, а те — людей. После этого он забывался до следующего утра сном куриного праведника. Многие жаждали его крови, и Наджиб в том числе. Из-за этого петуха он пристрастился к курению. Выкуривал целую пачку среди ночи.
Муэдзин из мечети нашего квартала, человек набожный и раздражительный, проходя по улочкам и переулкам, не уставал поносить безбожный век и своих сограждан, отвернувшихся от религии. Ибо, поднявшись при первых лучах зари на минарет, чтобы вознести молитву к четырем сторонам света, он убеждался, что все уже давно проснулись, разбуженные бешеным петухом, кричавшим от избытка жизненных сил. Мужчины, женщины и дети были в таком скверном настроении, что никто не совершал молитвы, кроме разве профессиональных святош и глухих. К чему же тогда мечеть? «Банда отщепенцев! — вопил муэдзин. — На том свете вы будете камни грызть. Банда отщепенцев!»
Все мое детство прошло под этот петушиный крик. Я затыкал уши восковыми шариками, но какофония куриного кудахтанья и лошадиного ржанья, несшаяся волнами от нашего квартала к предместью, проникала даже сквозь них. Помог лишь возраст, скоро я начал засыпать под ржание, блеяние, лай среди сладкого сна и проклятия разбуженных людей.
В эту ночь я не дождался петуха. У меня были очень точные швейцарские часы, и без десяти три я спустился на кухню и сунул свои ботинки в топку печки. Я все предвидел, но случилось нечто, от меня никак не зависящее. Именно этой ночью, как раз после петушиного opa, маме взбрело в голову затопить печку.
Утром мы застали маму в адском дыму. Вооружившись щеткой и парусиновым передником, она кричала:
— Что за дьявольское изобретение? Уберите ее! Она мне не нужна! Прошу вас, уберите ее!
Я не воскликнул: «Ботинки! Мои бедные ботинки!» Я только так про себя подумал. Я открыл дверцу и плеснул в печку целое ведро воды. Вот так и получилось, что Дед Мороз вместо игрушек принес мне обгорелые подметки ботинок. Дикий хохот, сотрясавший меня с головы до ног, передался Наджибу и, как буря на море, захватил и маму, которая смеялась громче и дольше нас, спрашивая между приступами хохота: «Но в чем же дело?.. Почему вы смеетесь?..»
Как я уже сказал, она затопила эту печку именно в тот день — всего один раз. Но она вовсе не забросила ее. Нет. Она скребла, чистила ее, покрасила в лимонно-желтый цвет с красным орнаментом в виде цветов и звезд. Она хранила в ней свои сокровища: флакончики духов, баночку с губной помадой, ракушки, которые я приносил ей с пляжа, тряпичную куклу, зеркальце из полированной стали, подкову, подобранную на счастье.
Врожденный инстинкт одержал верх над наукой, примитив дал сто очков вперед последним достижениям металлургии. Старая жаровня осталась на своем месте. Она торжествовала. Скромно, как подобает философам. Беззубая, лысая, ревматическая, она продолжала выполнять свои функции, не помышляя о забастовке, безучастная к социологии или политике.
Утюг был из хромированной стали, блестящий, как сама радость. Электрический. Мама, привыкшая к чугунным утюгам, поставила его на жаровню. Чтобы накалить. Сопротивление сгорело, не издав ни звука. Есть ли душа у механизмов? Не знаю. Знаю только, что утюг умер, слова не вымолвив, не моля о пощаде. С того дня я начал кое-что смыслить в учении йогов и философии дзэн-буддизма, о чем любил рассуждать мой отец.
Но, и перегорев, утюг перегладил массу белья. Переживает же произведение искусства своего творца. Как лыжник, ловко скользил утюг по скатертям, простыням, носовым платкам. Когда он окончил свою культурную, безукоризненно гладкую работу, мама его повесила. На штепсель. Поглядела на него издали и покачала головой.