Наконец пришел черед карандаша, тетрадки, грифельной доски, куска мела и изобретенного мной наглядного метода обучения, на который мне, увы, не удалось получить патент. Гласные у нас были мужчинами, согласные — женщинами, они объединялись, составляя пары. Если на пять несчастных гласных приходилась такая уйма согласных, вина здесь была не моя, а женоненавистнического общества. Да, таким-то вот образом мы познакомились с полигамией еще на уровне алфавита. Задолго до грамматических правил, а также познания социальных законов и культуры.
Она училась жадно, записывала слоги и слова на тыльной стороне ладони, и, даже приготовляя свои неподражаемые рагу, она, поглядывая на свои руки, шептала скороговоркой:
— Да, теперь надо добавить соли. Эс, о, эл, и. Соли. Так пишется «соль».
Рассмеявшись, она рассеянно высыпала целую солонку в жаркое. Я съел его единолично: с тех пор ни во Франции, ни в Югославии, ни в Канаде мне уже не привелось испробовать ничего подобного.
Из всех наук она предпочитала историю — за то, по ее словам, что «она битком набита всяческими историями». Она забрасывала меня вопросами.
— Начиная с Адама и Евы, каждый мужчина и каждая женщина, жившие на земле, любили, страдали, пережили каждый свою историю, достойную быть узнанной. Так вот, сынок, ты и расскажи мне все с самого начала. Я тебя слушаю.
Я сообщал ей даты, сведения о мирных договорах, знаменитых битвах.
— Нет, не надо про войну, не надо дат. Когда вы с Наджибом деретесь, разве я это запоминаю? Нужно ли сохранять для потомства память о кулачных ударах? Расскажи мне истинную сущность истории, ну, я не знаю… Какой-нибудь период, когда нация, народ или отдельный человек действительно что-то сделали, я хочу сказать, что-то хорошее. Должна же была существовать эпоха, когда собаки братались с кошками, а бог с людьми.
География ей тоже нравилась: столько народов — и у всех свой язык, свой образ жизни! Мне приходилось импровизировать, осторожно обходя трудности и горные вершины, объединять историю континентов, проводя аналогию с уже известными ей предметами, находить доступные ее пониманию эквиваленты для таких понятий, как обледенение, демография, миграция.
На рулон старых обоев она наклеивала картинки: Ангкор, пирамиды, Эйфелева башня, Лондон, Страсбургский собор… Открытки были приложением к плиткам шоколада. С тех пор мне такой шоколад не попадался.
Я объяснил ей строение человеческого тела. Ее тела. Со спокойным упорством я читал книги, не подходившие мне по возрасту. Все, что находил. Брал у соучеников по лицею и в городской библиотеке необходимые мне медицинские энциклопедии и монографии. «Смотри, мама, смотри!» Запреты, стыдливость, стеснительность постепенно отступали перед моей настойчивостью, я ссылался на бога, в которого она искренне верила: разве бог мог бы создать тело и органы, которых следует стыдиться? Морфология, физиология и цветные таблицы довершили дело. Помогли также и не совсем приличные анекдоты, присоединенные к случаям из собственной практики, которые, заливаясь хохотом, рассказывал брат. В тридцать пять лет мама наконец поняла, откуда и почему у нее менструация. Раньше она думала, что это ее «личное» заболевание, которое надо скрывать ото всех, даже от мужа.
Я упорно старался прорубить брешь в сковавшей ее оболочке невежества, предвзятых идей и понятий, у которых она находилась в плену. Ведь даже моллюск в период мутации покидает свою раковину. Почему же она не сумеет? Люди могут родиться в одной стране, жить в другой и умереть в третьей. Земля обширна и принадлежит всем. Моллюски это знают — да, даже моллюски.
День за днем я заставлял ее пересматривать собственное прошлое. Если она из него выкарабкается, ее внутренняя близорукость превратится в орлиную зоркость. Она сможет взглянуть на все критически. Последствия меня не интересовали: я поступал так из любви к ней. Она отбивалась, но я не давал ей передышки.
Наджиб всегда был под рукой, готовый разрядить атмосферу своим гомерическим хохотом или предупредить нас о приходе отца: тогда мы спешно убирали книги, таблицы и прочие улики. Но отец был так поглощен расширением своих дел (ферма, недвижимость, банк, производство), что не замечал разительных перемен в своей жене. Он давно привык к статичной, постоянной неизменности подруги своей жизни и, поскольку сам был вполне счастлив с ней, не видел причины, почему бы и ей не быть счастливой? И потом, он часто находился в разъездах, оставляя нам свободное поле для наших действий.