Я сложил руки, закрыл глаза и посвятил минуту молчания безруким жителям льдов, неспособным владеть ружьем. Моя сигара распространяла ядовитый дым, а лоб мой избороздили морщины.
— Аминь! — заключила мама. — Теперь иди, ложись спать. Завтра нам предстоит трудный день.
Она-то не спала. Всю ночь стрекотание ее швейной машинки баюкало живых и мертвых. С пением Петуха она появилась в моей комнате, держа на вытянутой руке огромное знамя, на котором переливались все цвета радуги, как бы играя в чехарду.
— Здесь все демократии! — радостно воскликнула мама. — У некоторых государств нет своего флага — под тем предлогом, что они колонии или протектораты. Подумаешь, дело! Я им всем сделала флаги: они имеют на это право. Каждая демократическая страна должна иметь свой флаг. Все они у меня одинакового размера, и я сшила их вместе. Вставай, лентяй! Принеси мне твое удилище. Для знамени нужно древко. Вставай, поднимайся, всяк, кто жив!
Предшествуемые знаменосцем, которым был я — мама шла рядом со связкой фиников в руках, — мы заявились в Анфу, квартал богатых вилл. Зеленый океан там совсем рядом, пенистые его волны мерно и дружно ударялись о парапет. Позади нас людской прибой скандировал протяжную «Песню надежды».
Здесь собрались предупрежденные по телефону подруги мамы (а также их кузины, подруги и кузины подруг до двадцать седьмого колена включительно, не говоря о соседках…). В первых рядах — праздничные одежды, цветные флажки, тамбурины и трещотки. Мои личные дружки рассеялись повсюду, следя за порядком, направляя в обход уличное движение, освобождая путь с помощью полицейских свистков. Прохожие шли бог знает куда. Увидев нас, они сразу вспомнили, что дел-то срочных у них вовсе нет. И они поворачивали следом за нами.
— Замечательно! — воскликнула мама. — Представители четырех великих держав — с нами! Они знали, что я приду. Смотри, они выделили нам вооруженную охрану.
Клянусь честью, она была права. Четыре солдата в блестящей парадной форме шли у нас по бокам. Головорез из дивизии Леклерка, англичанин в берете á la Монтгомери, американский моряк в клешах с белым поясом и круглолицый русский крепыш.
Часовой у ворот виллы стоял как скала, когда мама подступила к нему.
— Де Голль здесь?
Он не ответил.
Это был горец с Атласских высот, сухой, жилистый и черномазый, как обожженное дерево, служака типа «дружба дружбой, а служба службой». Мама сделала шаг назад, оглядела его с головы до ног, прищурив один глаз, а другой раскрыв как можно шире. Отдала ему честь по-военному и приказала:
— Смир-но!
Он встал в положение «смирно», а толпа запела гимн маршалу:
Мама сказала солдату: «Гм! А ведь неплохо, а?!»
Она как бы подменила глаза: прищуренный стал круглым, зорким, тот же, что был открытым, закрылся совсем. Веки у нее были лиловатые. Против света казалось, что она вставила в один глаз темный монокль.
— Вольно! — скомандовала она.
И солдат вольно облокотился на ружье. Но ненадолго. Потому что она не дала ему передохнуть.
— Внимание! — крикнула она.
И он весь превратился во внимание: и его ружье, и его глаза, и его круглая борода, и волосики в его ноздрях.
— Вольно!
Тогда он взял ружье под мышку и спросил у мамы:
— Скоро ты кончишь?
Так тронулся лед дисциплины. Оба они рассмеялись одновременно. Толпа тоже. Смех перекатывался по рядам, достигая самого берега моря.
Солдат. Ну ладно. Чего тебе надо, тетушка?
Мама. Де Голль здесь?
Солдат. Кто такой?
Мама. Генерал де Голль.
Солдат. Здесь полным полно генералов. Кто их разберет!
Мама (вкрадчивым голосом). Шарль де Голль. Главный.
Солдат. Здесь все главные. Пойди разберись! Все главные, кроме меня.
Мама. Генерал Шарль де Голль, глава сил Освобождения, главный во Франции.
Солдат. Тогда, значит, я его не знаю. Я никогда не был во Франции.
Движение в толпе.
Мама (под влиянием внезапного наития). Генерал с двумя звездами… Высокий, очень высокий…
Я. Около двух метров, и худой, понимаешь? Почти с меня ростом, когда на нем кепи.
Солдат (улыбаясь во весь рот). Ах, Тугуль! Генерал Тугуль? Почему ты мне сразу не сказал? Да, Тугуль здесь.