«Пункт третий: пора покончить с недоумениями и опасениями. Когда у голубя вырастают крылья, он летит, не дрожа и не заискивая перед взрослыми голубями. Так вот и мы…
Пункт четвертый: у нас две руки, две ноги и тридцать два зуба — те, кто нами управляет, не могут этим похвастаться…»
Я знаю толпу. Мою толпу. Ту, с которой я неразрывно связан. Опьянев от жажды освобождения, она неудержимо скандировала. Способные сдержать две-три полицейские бригады, мои дружки не могли совладать с этой толпой. Я не узнавал собственную мать. Ни ее подруг, которых она воодушевила, как, по писанию, бог, сотворив человека из глины, вдохнул в него жизнь. Я понял в тот знаменательный день, что эти женщины, и в особенности мама — моя мама, представляли из себя силу, способную победить на ринге в два раунда. Они уже не смогли ограничиться словами. Всю жизнь они жили ожиданием — так же, как их бабушки и прабабушки, проявляя вековое терпение, равное Атлантическому океану, и вот это терпение испарялось на глазах. Они изголодались по жизни. Жаждали существовать сами по себе, для себя, а не для других. Может быть, я не такой ученый, как ты, наш умничек, проглатывающий газету на завтрак, но в тот миг я определенно почувствовал: они пробудились не для того, чтобы от них отделывались одними лишь обещаниями.
Решетки как не бывало (я позже узнал, что сторож сдал ее в утиль), и вот эти женщины другой эпохи, казавшиеся мне пришибленными от века, сомкнутыми рядами, как новобранцы в свой первый бой, молча вступили в сад виллы. И тут в вилле открылось окно.
Долговязый бесстрашный человек в кепи появился у окна. Он долго и невозмутимо разглядывал нас так, словно бы мы с ним составляли единое целое. А мама смотрела ему прямо в глаза, точно они находились с ним вдвоем на необитаемом острове. Потом он воздел руки к небу, и адамово яблоко на его шее задрожало. Весь квартал Анфа в едином порыве разразился аплодисментами, докатившимися до берега моря.
Я поглядел на маму. Она одна не хлопала в ладоши.
— Кто это? — спросила она.
— Да Тугуль же! — ответил я. — Разве ты его не узнала?
— Де Голль? — сказала она раздумчиво. — Вот странно. А мне показалось, что я увидела твоего отца. Он похож на него как две капли воды.
— Но на нем же кепи.
— Да, конечно.
В тот вечер она осмелилась наконец объясниться с отцом. Я уже удалился в свою комнату, но у меня есть уши, как у всех людей. К тому же дверь была не плотно прикрыта.
Я как раз лежал и изучал прогнозы бокса — Джек Ламотта был на голову выше своего противника, это заранее все предрешало, и тут мамин голос проник ко мне в спальню. И в мою душу. Я протянул руку — широко открыл дверь. Жарища была невыносимая. Я сложил газету вдвое, потом вчетверо и стал ею обмахиваться, как веером. Жарища действительно была невыносимая.
Мамин голос звучал, как приглушенное контральто. Только много позднее я узнал, как называется такой голос: приглушенное контральто. Мне уже приходилось слышать такой тембр голоса в некоторых особых случаях. В моей жизни и в жизни других людей. Каждый раз я предпочел бы оказаться подальше оттуда. Например, на рыбалке, плыть в полном одиночестве на лодке — между морем и небом. Подловить большую рыбу, поводить ее, похлопать по спинке, иди сюда, моя милашка, иди скорее! Она бы забилась, стучала бы по дну лодки хвостом и умерла бы, глядя мне в глаза, но не говоря ни слова. Не говоря ни слова.
Когда я не был еще знаком ни с миром, ни с его обитателями и не знал, как называется каждое существо и каждый предмет, я так квалифицировал этот голос, заставлявший меня трепетать: бархатный голос из железной глотки. Вот почему в тот вечер от такого голоса у меня забегали мурашки по коже и я сразу сложил газету, перестав интересоваться матчем в Чикаго. Исход его был предрешен. Шесть с половиной против одного.
— О нет! — говорил голос. — Вовсе нет. Я просто стараюсь во всем отдать себе отчет. Жареный цыпленок уже не может хлопать крыльями, клевать зерно и кричать: кукареку!.. Он зажарен, готов. Остается его разрезать и съесть.
Тут я услышал ответ отца:
— При чем тут домашняя птица? По-моему, мы находимся в гостиной, а не на птичьем дворе. Последнее время ты как-то странно выражаешься, странно себя ведешь. Я тебя не узнаю, перестаю понимать. Долгие, долгие годы…
Дальше я не расслышал. Я сунул мизинец в ухо и покрутил его по часовой стрелке. Но дело было вовсе не в том, что у меня заложило уши. Таковы повадки отца. Он никогда не приходил в ярость, даже когда давал мне подзатыльники. Мне это было хорошо известно. Чем больше он злился, тем спокойнее, тише, мягче становился его голос, он делался как бы резиновым.