Я выскочил из постели. И придумают же делать матрасы из чистой шерсти, плотной, словно живой барашек. Как можно спать на таком матрасе в августовскую ночь? В нашем-то климате!
Я надел пижамные штаны, опасаясь сквозняка и нарушения приличий. И улегся на площадке лестницы. Добрая кустарная мозаика охлаждает, как колодезная вода.
— О, конечно! — снова вступило приглушенное контральто. — Согласна. Согласна. Ты всегда за все платил. Начиная от моего белья, кончая зубочистками, не забывая возобновлять запасы продовольствия, не упуская из виду зажимки для белья. Ты платил за все. Да, за все. Но нет, мсье, нет, мои желания не принимались в расчет. Ты их мне предписывал. Они были не моими, а твоими. Теперь же, как бы тебе объяснить попонятнее, я способна попробовать пролезть в игольное ушко. Это трудно, скажешь ты? Невозможно? Может быть, но я смогу это сделать. Я все могу.
Наступило долгое молчание. Подобное тому, какое требуется удаву, когда он одно за другим разворачивает свои кольца перед нападением. Я тоже расправил члены и перебрался к входу на лестницу. Конечно, эта мозаика прекрасна, но несколько жестковата для моих ста кило мускулов без жира. Я сел на первую ступеньку, опершись спиной о вторую. Прекрасное кресло в первых рядах. Хотя я не видел ринга, зато звуки пощечин мне были бы слышны отлично.
Резина обратилась в клей. Голос отца стал столь приторен, что у меня заскрипело на зубах.
— Ни одна женщина твоего поколения не осмелилась бы так разговаривать. Когда я на тебе женился, тебе было тринадцать лет. Ты была круглой сиротой. Никакой семьи. Никакого образования. Ты даже не знала, что такое яйцо, как его разбить, как сварить, кто его снес — кошка, корова или слон. Я тебя воспитал, у тебя не было прошлого, я из тебя сделал достойную уважения женщину, старался, как мог, облегчить тебе жизнь. Я решал за тебя все проблемы. Я привык бороться. И умею побеждать. Если бы ты была женой нищего, я бы еще мог тебя понять. Объяснись же. Потому что, клянусь душой, я действительно ничего не понимаю.
— Ну вот, — ответила мама. — У нас двое детей,
— Да, двое детей. Совершенно верно. И что из этого?
— Сначала они были младенцами. Потом год от году взрослели. И теперь у них выросли крылья. Ты меня понял?
— Нет. Абсолютно ничего не понимаю. Сначала жареный цыпленок. Потом цирковой номер с иголкой. А теперь дети с крыльями. Говори яснее. Я тебя слушаю.
Вот когда бархатный голос прорвался подлинным железом. Мне бы убежать к себе, спрятать голову под матрас. Вместо этого, по мере того как мамин голос поднимался, отвердевал, напрягался, я стал ввинчиваться в лестничную клетку. К тому времени, как я сел на верхнюю ступеньку, голос выражал безысходное страдание, а я был весь в поту.
— Так вот, — звенел голос, — я тоже повзрослела, как и они. А ты этого даже не заметил. Когда я вступила в твой дом, у меня еще не все зубы прорезались — теперь их у меня 32, пересчитай!.. Я прибавила в росте и в весе. А как насчет моей души? Ты подумал о моей душе?
Вот что она говорила, и голос ее, как море во время прилива, вздымался из глубин застарелого, неистощимого, но в конце концов лопнувшего терпения.
— Скажи мне, — требовала она, — где моя душа? Какова она? Чем занята? Вообще есть ли она у меня? Что с ней сталось? Выросла ли она вместе с телом? Почему? На что она похожа? Ведь душа — это не головка чеснока, которую трут на терке, не веник, который ставят за дверь. Сможет ли моя душа петь и плясать, стучаться о мою бренную оболочку, как кастаньеты, бить по моей коже, словно по бубну? Она столько времени провела в укрытии, а я-то знаю, что ей хотелось бы и позябнуть. Да, испытать веяние холода. Да, холод. И голод, жажду, радость, горе и ту жизнь, которая существует за обитыми железом дубовыми дверями этого дома. Я так и не испытала настоящей жизни, я о ней почти ничего не знаю, кроме тех продуктов, которыми ты пичкал меня, равно как правилами поведения и нравоучениями, взнуздал меня исконными обычаями, загородил шорами мое зрение. Сотни раз я завидовала голытьбе, которую ты так презираешь. Будь я на их месте, по крайней мере ознакомилась бы с шероховатостями земли. Я бы участвовала в борьбе за существование, ощутила жар солнца, капли дождя, падающие на мою непокрытую голову. Целые народы сейчас поднимаются к свободе. Чем же я хуже других? И какая разница между мной и моими собственными детьми? Почему же им позволено интересоваться тем, откуда они произошли, кем стали и что сулит им будущее, а мне ничего не позволено? Только потому, что я женщина? Что я твоя жена? Тогда надо было тебе жениться на своем собственном образе и подобии. Да, мсье, да. Мне сейчас тридцать пять лет, и я вынуждена сказать себе, что ничего не знаю.