Ничего — о народе, среди которого родилась, ничего — о земле, которая меня вскормила, ничего — о нашей культуре, о родном языке, о своей религии. Но я кормлюсь. О да, я ем, перевариваю пищу, закрома наши полны, деньги текут рекой, у меня нет никаких забот.
Голос ее повысился до того, что сломался, а волны возмущения разбились о скалу, именуемую ее мужем. Но она продолжила:
— Если бы по мановению волшебной палочки перед нами предстала бы сейчас моя душа, я бы первая удивилась. И не узнала бы ее. Мне кажется, что моя душа подобна недоразвитому ребенку с большой головой. Я сказала бы своей душе: «Взгляни на меня своими прекрасными глазами и послушай, что я хочу тебе сказать». Душа же моя, ничего не поняв, тупо, без улыбки отвернулась бы от меня.
Мама умолкла. Я слышал, как она переводила дух, собиралась с силами, я чувствовал, что кровь спокойнее течет теперь в ее жилах, гроза проходит, слабеет ветер. За все это время отец не проронил ни слова, даже не кашлянул, не вздохнул — ничего. Опустевший город спал. Стенные часы с медными гирями оповестили, что уже три часа ночи, они пробили три хриплых удара — как будто похоронили наше прошлое. Наконец-то оно умерло для всех нас, находящихся в этом доме: для меня, мамы, отца, стенных часов, кроватей, сундуков, ковров и штор, а также и для всех воспоминаний.
— Это Наджиб? — изрыгнула скала, стряхивая с себя остатки пены. — Это он внушил тебе большевистские идеи?
Последовало молчание. Мама не умела лгать. Или изворачиваться. Для нее имели значение лишь реальные факты вне зависимости от любых политических оттенков. Но я был ее сыном, одного с ней лагеря, она хотела меня защитить. Поэтому она ответила только после некоторого колебания:
— По-твоему, дерево сажают не корнями, а кроной вниз? Я родила Наджиба или он меня?.. А? Как, по-твоему?.. Чтобы произошла революция, сначала должны появиться революционеры. Наджиб только снабдил меня оружием. Можно тянуть осла за веревку, но силой невозможно сдвинуть его с места.
Совершенно верно. Она уже вышла на ринг и прыгала на одной ножке, делая обманные выпады. У бедняжки не было боксерских перчаток, она не знала правил бокса, не прошла тренировки, даже понятия не имела, сколько длится один раунд.
— Добрый вечер, мамочка. Какая здесь духота, ты не находишь? Привет, папа.
И я уселся между мамой и папой. В ожидании Страшного суда. Все волосы у меня на теле стали дыбом. На низком круглом столике стоял серебряный чеканный поднос. На нем — чайник, позолоченные стаканы, кекс, миндальное печенье и, ей-богу, целая чашка с маслинами.
— Кто хочет маслин?
Никто мне не ответил.
— Ах, так… А маслины, между прочим, очень питательны. Они пропитаны маслом. Так, значит, не хотите?.. Ну, как знаете…
И я съел их все сам, запихивая в рот сразу по две, Жуй, Наджиб, подкрепляйся в преддверии Страшного суда. Одному богу ведомо, чем ты будешь питаться на том свете. И я жевал старательно, не торопясь. Потом я аккуратно собрал косточки в чашку,
— Ну ладно. А теперь чем займемся?
— Ты кончил? — спросил меня отец раздельно и очень мягко.
Он встал, худой, жесткий, и опустил на меня и на маму свой тяжелый взгляд, похожий на холодный свет уличного фонаря. Мама сидела в глубоком раздумье, скрестив руки на груди, словно бы гостья в собственном доме. Прежде чем встать, я вытер руки о штаны. Еще долго после всего этого запах маслин висел между мной и отцом. До чего же стойкий запах у этих маленьких плодов!
— Да, папа. Я кончил. А что?
— Выйди отсюда!
— Ах, так…
Глазами и перстом он указывал мне на дверь:
— Уходи!
Он не повысил голоса, не поднял на меня руки. Его лицо было исполнено достоинства и доброты; я пятился к двери, а он спокойно, шаг за шагом следовал за мной. Уж таков он был, наш папа. Подобных теперь не производят — ни деревьев, ни львов, ни человеческих существ.
Таким порядком мы оказались перед входной дверью. Он ее открыл, между прочим не произведя ни малейшего шума. Вежливо, склонив набок голову, отстранился, чтобы меня пропустить.
— Уходи!
— Ты на меня по крайней мере не сердишься, папа?.. Нет? Тогда пожмем друг другу руку, как мужчины?
С полуулыбкой он протянул мне свою пахнувшую прямотой, табаком и оплеухой правую руку. Я восторженно зажал ее в своей лапище. Сжал посильнее, потом еще сильнее и, зажав, словно клещами, подтянул отца к себе.
— Может быть, ты сам выйдешь, папа? — сказал я ему. — Подыши ночным воздухом, поверь мне, это будет тебе полезно.