И я захлопнул за ним дверь. Запер ее на ключ. Честное слово! В доме было слишком жарко. Малейшая драма могла испепелить всех его обитателей. Я положил ключ в карман штанов и, растопырив руки, вернулся обратно в гостиную. Может быть, именно в этот момент Джек Ламотта нанес несколько решительных ударов? Ба! Об этом я узнаю завтра утром.
— Ну как, печенье на месте? Не сбежало?
В ответ я получил полную чашку косточек от маслин прямо в лицо, между глаз, данных мне господом богом.
— Как это ты метнула, мама? Прямо или под углом в три четверти? Держу пари, что под углом, как я тебя учил: самый лучший удар, чтобы обмануть вратаря. А еще говорила, что ничего не понимаешь в регби. Браво, мамочка! Из тебя выйдет хороший полусредний!..
Тут в меня полетело все, что у нее было под рукой или под ногами — я не успел определить точно. Она стояла натянутая как струна, не произнося ни слова. А ее ярость, как магнит, притягивала к себе предметы. Конечно, я пытался отбивать их, но она метила дьявольски ловко. К концу первого тайма мне удалось почти все брошенное в меня поставить обратно на свои места. Почти. Печенье я съел на лету. И не успел поймать два-три разбившихся стакана. Они были древние, прошлого века — их оставил нам в наследство дедушка. Впрочем, я его не застал в живых.
— Ну а теперь что будем делать? — спросил я. — Продолжим игру или поговорим, как мужчина с мужчиной?
Сжав зубы, она наступала на меня, миниатюрная и неустрашимая. Одной рукой я мог бы перекинуть ее за спину, отнести наверх и уложить в постель, укрыв до подбородка одеялом. Ведь предел есть всему, даже произволу полиции.
— В чем дело? — говорю ей. — Что я такого сделал? Ты как будто сердишься на меня.
Она подошла ко мне вплотную, задрала голову, хотела взглянуть мне в лицо. Я присел на корточки, чтобы быть с ней на одном уровне. Мы поглядели друг другу в глаза. У нее совсем не было ресниц.
— Почему ты такая бледная, мама? Успокойся, ты сама на себя не похожа. Что я такого сделал, в конце концов? Я читал газету у себя в комнате и вдруг услышал твой голос. Тебе нужна была помощь. И я — вот он. Только-то и всего.
Я уж готов был рассмеяться и обнять ее, но не тут-то было. Опять этот голос. Даже раньше слов. Слов-то она потом выкрикнула пять-шесть, может быть, даже и две дюжины — мое сознание их все равно не удержало, никакого следа от них не осталось. А вот тембр приглушенного контральто я уловил быстрее, чем любое слово. Тембр ее голоса ошарашил меня, проник во все поры, словно горячий ветер пустыни.
— Я не нуждаюсь в помощи, — утверждал мамин голос. — Ни в твоей, ни в чьей бы то ни было. Я теперь отдаю себе во всем полный отчет и сама отвечаю за свои поступки, понял? Не для того я хочу освободиться от опеки твоего отца, чтобы прятаться под твое крылышко, хоть ты и здоровенный детина. Я сама знаю, что мне делать. И потом, что это за вид? Ты хочешь, чтобы я тебе насыпала перца на язык? Разве можно появляться перед матерью с голой грудью, когда она вся обросла шерстью?
— Это не шерсть, а волосы, мама.
— И кто тебе позволил спуститься в такой поздний час в гостиную? Разве я просила твоего вмешательства, просила таскать за меня каштаны из огня?
— Нет, мама.
— Открой немедленно дверь, попроси у отца прощения и ложись спать.
— Хорошо, мама. Есть, мама. Будет сделано.
Я спустился вниз, открыл дверь и, крикнув во тьму: «Прости меня!», вернулся на свое баранье ложе. Который час был в это время в Чикаго? Во всяком случае, чем бы ни кончился матч, старый Джек Ламотта не чувствовал себя таким обескураженным, как я.
Целую неделю она со мной не разговаривала. И папа тоже. Я входил, как в ресторан, спал, как в отеле, выходил, как из церкви — огромного цементного помещения, где кто-то что-то напевал под сурдинку с утра до ночи, это я напевал.
Политику неопределенного выжидания впоследствии применили многие арабские правительства. Только никто из них не пел. Если осел не хочет пить, его не заставишь хлебать воду.
Мы сидим на обрыве. Три-четыре облысевших, седых кедра, вздыхая от вечернего бриза, посматривают на нас. Чайка кружится у меня над головой, нацеливается, будто я морской угорь, потом улетает далеко в небо, к самому солнцу. Бланко, конь нашего умничка, отряхивается на пляже. Он испускает протяжное ржанье и дрожит всем телом, от гривы до самых копыт. А копыта у него в морской пене, и так и кажется, что дрожь коня сообщается волнам прилива. Возраст, одиночество, редкие известия о моем брате: все это заставило коня вернуться в первобытное состояние. Он настоящий философ.
Мама говорит: