— Мы, люди, не можем поступить, как он. Вернуться вспять. Мы осуждены на прогресс и индустриальную цивилизацию. Ты же не лошадь?
— Нет, мама. Даже не городская зебра, сиречь полицейский.
— Тогда хватит бездельничать, копай.
Я копаю. Уже целый час. В каменьях и колючем кустарнике. И в своем сердце. У меня в руках американское приспособление, которое я подобрал на ферме отца, там за обрывом, метрах в семидесяти отсюда. Сложи его — это кирка. Разверни — лопата. От него пахнет смазочным маслом, и, не держи я его двумя руками, оно давно бы улетучилось, до того оно невесомо.
Я копаю, рою, дроблю, согласно маминым указаниям. С развевающимися по ветру волосами она сидит на сундучке, скрестила руки и следит за каждой лопатой выбрасываемой мной земли, за каждым отброшенным камнем. У нее свои расчеты, она все давно обдумала.
— Копай глубже, дальше на восток, в сторону Мекки.
— Хорошо, мама.
За песком и землей пошла галька. Потом я докопался до воды. Первая вечерняя звезда засияла в ней ярче, чем на небе.
— А чем прикажешь откачивать воду, мама?
— Вылезай из могилы и помоги мне.
Она открыла сундучок, на котором сидела, и стала передавать мне по одному хранившиеся там свои сокровища. Она долго разглядывала каждый обломок своего прошлого, держа его на вытянутой руке в свете заходящего солнца, и я постиг тогда, что неодушевленные предметы окрашиваются перед смертью в цвет крови. Старые платья, долгие годы делавшие маму бесформенной, стальное зеркальце, в котором она тщетно ловила свое отражение, пузырьки от духов, фарфоровые баночки с заплесневелой, приготовленной ею еще в юности помадой из маковых лепестков, подкова, будто бы приносящая счастье, тряпичная кукла, ракушки, которые брат собирал для нее на этом же пляже, шлепанцы, туфли без задников, костяной гребень, кольца — все это, да, все без исключения — закатные лучи окрасили в красный цвет, под стать ее покрасневшим глазам. Она целовала каждую вещь перед тем, как передавала ее мне.
— Прощай… Прощай…
Стоя на куче земли и гальки, я бросал в могилу эти реликвии целой эпохи. А куклу она прижала к груди и убаюкивала ее веселой песенкой, надрывавшей мне душу. Ее она похоронила сама. Можно отказаться от всего на свете, кроме своего детства.
Я приволок сундук и бросил его в яму. Он был уже пуст, лишен души.
— Дай-ка мне лопату, мальчик.
Она взяла лопату, воткнула в землю, оперлась на нее.
— Мир вам, старые друзья моего детства и юности! Во имя наступления будущего! О, я любила вас, и еще как! Я поверяла вам свои тайны, мы вместе смеялись и плакали. Но видите ли, лучше похоронить вас, пока вы не стали тормозить ход истории. Если бы я продолжала вас хранить, вы стали бы похожи на старичков в богадельне. Ведь вам бы это не понравилось, правда? Вы бы не хотели, чтобы в один прекрасный день вас выбросили на помойку, на свалку или запихали бы в чулан антикварной лавки? Чтобы грядущее поколение, смеясь, показывало на вас пальцами: «Xa-xa!.. Поглядите, какой хлам!.. Ха-ха!» Нет, поверьте, здесь, на берегу океана, вы нашли могилу, достойную ваших прошлых заслуг. Быть может, много веков спустя, стремясь постичь прошлое, люди раскопают вас и воскликнут: «Боже мой! Как просто и примитивно жили в те времена!» А может быть, они и не скажут ничего подобного. Откуда я знаю? Легко быть пророком задним числом, но трудно предсказать будущее. Прощайте, друзья! До свиданья в ином мире!
Она взялась за лопату и сама засыпала могилу. Наполовину.
— Пойди принеси дерево.
Я принес апельсиновое деревце, которое было привязано к крыше машины. Мы посадили его в наше прошлое и утоптали землю вокруг ствола, сначала лопатой, потом руками. От земли пахло водорослями, от мамы — слезами, от меня — потом. Океан раскашлялся, как старик. Заблудившись в сумерках среди отражавшихся в воде звезд, заржал Бланко. Всего один раз. Больше я никогда не слышал его голоса. Мы с этим древним мудрецом встретились тогда в последний раз.
Все, что осталось в доме, мама продала. С аукциона, на барахолке, при помощи двух зазывал. Мебель, ковры, шторы, сундуки, посуда — все пошло с молотка. Даже моя постель. А ведь я в ней родился.
Папа молчал. Он приходил, с многозначительным видом ел, спал, уходил. В определенные часы. А мы с мамой распевали песни с утра до ночи.
Она собственноручно перекрасила весь дом. Воля ее была запечатлена у нее на лице заглавными буквами: «НЕ МЕШАЙ МНЕ!» Я подавал ей ведро с краской, кисти и щетки. И так как потолки были высоки, чуть не до неба, мне приходилось держать ей и лестницу. Дом был огромный, мама работала медленно, покраска заняла у нее все лето.