— Лично я не пробовал завести семью, ты это отлично знаешь, папа. Я пока еще холостяк. Поэтому мне трудно судить. Конечно, у меня возникают иногда кое-какие делишки в городе и его окрестностях, но они не котируются на бирже. Одно меня поражает: значит, начинаешь разбираться в жизни только к старости? Так, что ли, папа? И со всеми это происходит?
— Возможно. Но лучше поздно, чем никогда. Я уже упустил две возможности: твой брат покинул нашу страну, а ты обособился от семьи.
— Да нет же, папа. Я еще здесь, сижу напротив тебя. Надень очки.
— Ты уже давно ищешь на улице то, чего тебе не хватало дома.
— Ты огорчен, папа?
— Больше, чем ты можешь себе представить. Я негодую на свою слепоту: как мог я не понять всего этого раньше? Казалось бы, дела, которыми я заправляю, должны были вывести меня на правильный путь. Когда коммерческое предприятие начинает увядать, я знаю, как его оживить: вливанием новых капиталов. А здесь, рядом со мной была скрыта настоящая сокровищница ума. И я упустил его, не использовал по назначению.
— Тут есть два объяснения, папа. Или ты не хотел обнаруживать этого капитала без солидных гарантий, обеспечивающих проценты: иначе какая была бы тебе от него выгода? Или ты просто боялся собственных чувств.
— Я недооценивал тебя, сын. Прости меня.
— Не за что, отец. Теперь мы наконец нашли друг друга. Хочешь сигарету?
— Да… Покурить хорошо.
— Табак тот же. Я никогда не меняю марку. И однако, вкус улучшился, ты не находишь?
— Да.
— Все зависит от часа, времени года, манеры курить, от какой-то мелочи. Но научиться никогда не поздно, как ты говоришь.
— Нет, никогда не поздно научиться понимать.
— Расскажи мне про маму.
— Всюду, где она появлялась, нарушался извечный порядок вещей. Люди начали жаловаться мне на нее, советовали обратить внимание на ее «безумства». Я не желал их слушать. Они слишком напоминали мне меня самого, каким я был до недавнего времени. Я стремился постичь точку зрения мамы. Она указала мне путь. Теперь, когда она входит в дом, я встаю, приветствуя в ее лице не только новую женщину, но и нового человека, новое общество, новый молодой мир.
— Встань, папа. Доставь мне удовольствие.
— Зачем?
— Встань, таков приказ.
Он подчинился мне, и я, обняв его, поднял к потолку. Несмотря на его протесты и крики, уж не знаю, радости или боли, я, не выпуская папу из объятий, исполнил танец собственного изобретения.
В момент провозглашения Независимости мама находилась на паровозе, а не в купе первого класса — и уж тем более не в багажном вагоне. Она посещала все митинги, делала заметки и не стеснялась спорить с оратором или уличать его в противоречиях. Вместо того чтобы злиться, не лучше ли дать объяснения в «точных, простых и ясных выражениях», говорила она. Каждый раз, как оратор терял нить, мама извлекала ее на свет божий, ныряя в гущу фраз и перифраз.
— Вот в чем суть! — кричала она, взгромоздясь на скамейку. Щеки у нее пламенели. Логика была испепеляющей. — Говорите прямо, мсье. Нечего увиливать. Я вас слушаю.
Ее подружки служили ей клакерами, мои дружки следили за порядком, а сам я руководил событиями, стоя в центре зала. Политикана мы приперли к стенке, ему некуда было деваться. Он глотал слюну, переводил дух, собирался с мыслями, отчаянно озираясь вокруг — не в поисках ли такси? И отважно призывал на помощь имя божие:
— Во имя бога, милосердного и всемогущего, да святится имя властителя вселенной…
— Пропусти это! — вступала мама. — Скажите лучше, как насчет аграрной реформы?
В результате всего этого целая бригада полицейских в новехоньком автобусе обосновалась на нашей улице, прямо против нашего дома. Мама сердечно угощала полицейских чаем и, обыгрывая в карты (джин-рамми), убеждала их — и заставляла признавать со смущенными лицами, — что да, мадам, особой разницы нет между прежним мундиром «колониальных полицейских» и теперешней формой «свободных полицейских свободной страны». «Но может быть, цвет изменился?» — вежливо улыбаясь, настаивала мама. «О да!» — подхватывали они. «Ну, значит, какие-то перемены все-таки есть. И оружие, наверное? Ну-ка покажите…» Они вынимали из кобуры пистолеты, разглядывали их с радостным удивлением. Это были револьверы новейшей марки, но еще не испробованные. «Не огорчайтесь, — утешала их мама. — Скоро испробуете!»