Даже Сеньор-отец, образ которого был когда-то такими беспощадными красками нарисован в «Простом прошедшем», теперь прислушивается к новым шагам матери. Вместе с ней он ощущает и себя «новым человеком, в мире молодом и обновленном…». Такова могучая волна ее расцвета, ее пробуждения, так ярок луч ее надежд.
Шрайби в этой книге не говорит о виновниках зла, так долго державших народ в темнице рабства. Он рисует постепенное освобождение человека из этой темницы, эволюцию его сознания, личности, рисует с любовью и… какой-то нежной грустью. Может быть, потому, что его матери не удалось до конца осуществить эту прекрасную мечту. Но именно в ее облике писателю хотелось показать свершение надежд многих тысяч матерей его родины. Думал ли он о другой, великой Матери, чей образ увековечен в бессмертной книге русского писателя? Возможно, да. Ведь и его Мать, хотя и совсем другая, — это образ самой земли, Родины, поднявшейся вместе со своими детьми за их будущее, за их свободу. Эта разбуженная целина в книге марокканского писателя — земля Новой Африки, движущаяся навстречу прогрессу и счастью.
С. Прожогина
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Быть
Вот рай, где я некогда обитал: море и горы. С тех пор прошла целая жизнь. То было до начала моей учебы, до навыков цивилизации, до пробуждения сознания. И быть может, я еще когда-нибудь вернусь туда, чтобы спокойно умереть…
Вот рай, где мы некогда жили: дерево на утесе, крутая гора, корнями уходящая в недра моря. Жизнь земли и людей, ее населяющих, берет начало в воде. Океан штурмует прибрежные скалы, достигая вершин, обнимает взлохмаченные кедры, добирается до самого неба.
Белый конь резвится на пляже. Мой конь. Две чайки сплетаются в небе. Волна поднимается из глубин прошлого и неотступно, властно, мощно захватывает меня. Разбивается и обрушивает пенные брызги воспоминаний.
Страдание и горечь, ибо все усилия потрачены почти впустую: чтобы быть и иметь, создавать и переделывать свое бытие — и голос моря все поглощает. Остается лишь безысходная тоска по ушедшему, когда все еще было впереди, все было полно надежд. Когда зарождался мир и я вместе с ним.
Вторая волна набегает вслед за первой, бурлит. Сверкает и переливается новой жизнью. Волна за волной выходят за пределы времени, рождаются и умирают в вечности, сливаются, вздымаются, вливая свою жизнь в общий поток жизни. И отовсюду звучит одно лишь слово: мир, мир, мир…
Возвращаясь из школы, я швырял ранец в передней и, словно уличный зазывала, кричал:
— Добрый день, мама!
Кричал по-французски.
А она стояла, переминаясь с ноги на ногу, глядя на меня с несказанной нежностью своими круглыми черными глазами. И такая она была маленькая, хрупкая, что вполне уместилась бы в моем ранце между двумя школьными учебниками — проводниками науки и цивилизации.
— Давай сделаем бутерброд, — говорил мой брат Наджиб. — Разрежем хлеб вдоль и положим маму в серединку. Ха-ха-ха! Не слишком-то жирно получится. Придется еще маслица добавить. Ха-ха-ха!
Он очень любил мать. Из-за этого так и не женился. В двенадцать лет он был ростом метр восемьдесят сантиметров, а потом стал выше двух. Он излучал силу, радость жизни, любил поесть и посмеяться, вставал и ложился с солнцем.
— Послушай, сынок, — укоризненно говорила мне мама, — сколько раз надо тебе повторять, чтобы ты, приходя из школы, отмывал рот от скверны?
— Постоянно, мама, в один и тот же час. Кроме четверга, воскресенья и праздничных дней. Сейчас умоюсь, мама.
— И сними, пожалуйста, эту безбожную одежду!
— Да, мама, сейчас.
— Иди, иди, малыш! — заключал Наджиб, щелкая пальцами. — Повинуйся своей родительнице.
Она наступала на него, размахивая кухонным полотенцем, а он, согнувшись, в притворном ужасе удирал, захлебываясь от хохота.
Я шел отмывать рот пастой маминого изготовления. Вовсе не для уничтожения микробов. О них она понятия не имела, да и я в ту пору не ведал о микробах, не знал ни комплексов, ни проблем… А чтобы очиститься от скверны французского языка, на котором я осмелился заговорить в ее доме, при ней. И я снимал костюм цивилизованного человека, переодеваясь в одежду, которую она сама для меня соткала и сшила.