— Вижу, мсье.
— Тогда брысь!
Он был волосатый, как собака, глаза его злобно блестели. На всякий случай я поплотнее прижался к стене передней, но второй грузчик подтолкнул меня локтем.
— Дай пройти, разиня! Этот ящик для борделя имени господа бога мы прем с самого вокзала. А сейчас сорок градусов в тени, понял? Так что убирайся с дороги подобру-поздорову!
У этого я разглядел только брови, густые, как зубная щетка, а под ними глаза, полыхавшие пожаром.
— Иди поиграй в шары, — вмешался Наджиб. — Ну иди же, малыш!
Мне ли не знать лестницу, по которой они взбирались, как на Голгофу: она бетонная, узкая, темная и гулкая, с широкими и крутыми ступенями. Посредине площадка с нишами, где стоят сундуки. Там мы с Наджибом играли в разбойников. Потом лестница вдруг резко поворачивает под прямым углом, спускается на четыре ступеньки вниз и вновь поднимается вверх, на второй этаж. Я лично знал человека, который углем на доске набросал план нашего дома. Это был настоящий художник, очень образованный, читавший наизусть четверостишия Омара Хайяма. Он предусмотрел все закоулки и даже ангелов на потолке дома, призванных бдеть о спасении душ его обитателей; что же касается лестницы, то о ней он просто-напросто забыл.
Пришлось ее вставить в уже готовое сооружение; был я знаком и с тем человеком, который построил ее собственными руками, без всякого чертежа, одним лишь безошибочным чутьем крестьянина, недавно пришедшего в город из своей горной деревни.
Брат попытался предупредить потных и злобных грузчиков. Я слышал, как он надрывался: «Осторожно, вы разобьете себе головы… Не туда… не туда, говорю я вам!»
И все-таки раздался удар и такое ругательство, которое я ни за что не взялся бы воспроизвести. В кухне, куда я ретировался, были слышны, словно удары прибоя о скалы, раскаты звуковых волн.
— Что это такое? — кричала мама.
— Ничего, — ответил я. — Всего-навсего от стены отвалилась штукатурка.
До нас донеслось рычание медведей, раздирающих друг друга в берлоге.
— Боже мой! Боже мой! — по-детски причитала мама. — Что с нами будет? Настал конец света.
— Да нет же, мама. Это всего лишь два великана, и Наджиб учится у них, как стать великаном. Сейчас они, верно, уж добрались до площадки. Скоро поворот — это самое трудное место. Как-то они сумеют извернуться?
— Зачем они пришли? Что в этом огромном ящике? Покойник из свинца? Камни? Кирпичи? Что?
— Да нет, мама! Я же тебе объясняю — это радио.
— Радио? А что это значит — радио?
Последовал непонятный шум, прерываемый криками: «Ну, взяли!.. Взяли!..» Тут как раз у нас над головой железобетонное перекрытие зазвучало, как гонг. Мама вдруг обрела голос проповедника, вещающего в пустыне:
— И горы задрожали, и земля стряхнула с себя все живое, что веками несла на себе. Мы прогневили господа, и вот небо готово обрушиться на нас. Воистину так, поверь. Молись, сынок! Молись!
Ей ответил голос, донесшийся, как мне показалось, не со второго этажа, а прямо с неба, до того он был благостен:
— Порядок, ребята! Мы ее одолели, эту подлюгу.
А другой архангел торжествующе возгласил:
— Подай-ка клещи и молоток.
И долго еще они стучали, колотили, ломали и при этом во все горло орали песню, первый куплет которой я привожу в «транскрипции» для европейских ушей:
Припевом служили раскаты хохота моего брата.
Когда они спустились вниз, вид у них был спокойный и улыбчивый, будто они пришли на светский прием. Вежливо спросили меня, нет ли чего «положить на зубок».
— Жевательного табаку? — предложил я наугад.
— Да нет, — ответил волосатый, — чего-нибудь перекусить на ходу. И кстати, принеси нам попить.
Мама, слышавшая их просьбу, нагрузила меня котелком и полным ведром воды. На наших глазах они уминали гороховое рагу. Котелок был опустошен, а ведро нет. Даже вдвоем не осилили, хотя явно хотели пить.
Когда они ушли, толпа соседей, запрудившая улицу, рассеялась, в квартале вдруг воцарилась мертвая тишина. Наджиб снова навесил на петли входную дверь.
— Ну, пошли, мои овечки, — сказал он, щелкнув пальцами. — Посмотрим на чудо из чудес.
Мы поднялись наверх, и что же мы увидели? На полу в гостиной валялись доски, две-три целые, остальные разломанные в щепки. Куски проволоки, гнутые гвозди. И среди всего этого что-то черное, громоздкое, продолговатое — не то шкаф, не то сундук. Со шкалой, двумя ручками и металлической табличкой, на которой было выгравировано непонятное мне слово: «Blaupunkt».