Проводив инженера, подпоручик Шиманек коротко подвел итог: наша новая версия лопнула, мы остались опять в дураках.
К сожалению, это была правда. Следствие снова зашло в тупик.
Происшествие в кафе
Зазвонил телефон. Чесельский снял трубку и услышал низкий, чуть хрипловатый голос:
— Попросите, пожалуйста, поручика Чесельского.
— Я вас слушаю.
— Говорит Ирена Стояновская.
— Да, слушаю.
— У меня важное сообщение.
— Вы можете зайти к нам? Пропуск я вам закажу.
— Мне бы не хотелось: за мной, по-моему, следят…
— Понятно.
— Давайте лучше встретимся вечером где-нибудь в городе.
— Хорошо. Где?
— Кафе «Под курантами» вас устроит? Вы знаете, где это: на углу Вильчей и Маршалковской.
— В котором часу?
— В семь часов вечера, сегодня. Вы сможете?
— Договорились.
— Итак, до семи. — Стояновская повесила трубку.
Был такой период, когда кафе «Под курантами» считалось самым фешенебельным в поднимавшейся из руин послевоенной Варшаве. Его посещали министры, известные писатели, профессура расположенного поблизости Политехнического института. Позже эта «элита» оказалась вытесненной представителями черной биржи. И не какой-нибудь там мелюзгой, мелкими фарцовщиками и менялами, а «китами», воротилами черной биржи. Франтоватые, с иголочки одетые господа каждый день неизменно в одиннадцать часов утра устанавливали здесь курс доллара и другой твердой валюты, определяли стоимость золотой двадцатидолларовой монеты и так называемой «свинки», то есть старого царского червонца. Случалось, от столика к столику здесь перекочевывали миллионы. Обмен, конечно, шел безналичный. Все эти господа отлично друг друга знали, и слово партнера служило достаточной гарантией для другой «высокой договаривающейся» стороны. Здесь даже не мыслилось, чтобы кто-то кого-то обманул или нарушил срок. Ибо тогда просто происходил «несчастный» случай, и чей-то труп плыл вниз по Висле, или же какой-то прохожий попадал, скажем, под грузовик или поезд на нерегулируемом железнодорожном переезде.
Из кафе «Под курантами» связные мчались в «ЛаПалему», где ожидала рыбешка черной биржи помельче. Отсюда информация в свою очередь поступала в ПКО[1] и варшавские гостиницы к фарцовщикам и к известного рода девицам, которых, конечно же, тоже интересовал курс доллара на данное число.
Но теперь все это в далеком прошлом. Акулы черной биржи либо ликвидированы милицией, либо, если уцелели, ушли в глубины преступного полусвета столицы. Ныне кафе «Под курантами», где стильная обивка кресел заметно выцвела, а потолки потемнели, превратилось в спокойное, не слишком посещаемое заведение со своей специфической клиентурой. Это в основном молодежь, студенты, а также пенсионеры, живущие неподалеку старики и старушки, заглядывающие сюда на чашечку кофе с пирожным.
Поручик пришел в кафе незадолго до семи. На нем был модный коричневый костюм, старательно подобранный вишневый галстук и такого же цвета платочек в кармане пиджака. До назначенного времени оставалось десять минут. Чесельский окинул внимательным взглядом публику, занимавшую чуть больше половины столиков. Никого и ничего подозрительного он не заметил. Попросил у официантки бутылку кока-колы и погрузился в чтение принесенной с собой вечерней газеты.
Когда стрелки часов показывали пять минут восьмого, в дверях кафе появилась Ирена Стояновская. Она сняла в гардеробе плащ и направилась к столику Чесельского. Одета она была изысканно-элегантно: платье-костюм цвета морской волны, легкий цветной шарфик на шее, новенькие изящные туфельки, явно приобретенные в Вене.
Красотка обворожительно улыбнулась и, протягивая Чесельскому руку, прощебетала:
— Я так рада, что вы наконец позвонили мне, а то я уж начала пугаться, что мы так и будем встречаться только в этом вашем страшном кабинете.
На лице поручика в этот момент, надо думать, отразилось величайшее изумление, которое Стояновская истолковала на свой лад.
— Да, конечно, я знаю: не прошло и грех недель после смерти мужа, — проговорила она, садясь, — и мне следовало бы носить глубокий траур, быть может даже с вуалью. Но я не хочу лгать. Зигмунт давно стал для меня совершенно чужим человеком, с которым я лишь жила под одной крышей. Мне жаль его, как, впрочем, и любого другого безвременно погибшего молодого человека. Но не более того. А главное — черный цвет мне совершенно не к лицу.