— Всё доброта моя, — задумчиво подвёл итог графоман. Подумал и распорядился: — Тех двоих, извращенца и зулуску или кто она там — закопать живыми… — подумал и добавил: — В речное дно. Испол-нять! — и повернулся к гостю. — Так, — довольно зловеще сказал он. — Не помогло полено. Вишь, как беси активизировались — из-под носа уходят. Чего делать будем? С поленом твоя идея была, гость дорогой…
— Моя идея, между прочим, подействовала, нехристя выявила. А удержать его полено не должно было. Вот если б рельсой… — задумчиво-мечтательно сказал Сказочник. — А закапывать их надо вертикально, вверх ногами и глаза плотно завязав колючей проволокой. В таком положении никто ни колдовать, ни какое другое злодейство сотворить не сможет.
Если в неандертальском мозгу Верещагина и закопошились было какие-то нехорошие мысли насчёт гостя, то после такого предложения изувер-графоман-русофил растаял, как масло на солнце.
— Вижу, крепок ты в вере, — удовлетворённо сказал он и осенил себя коловратом на Солнце, пробормотав: "Сожги врагов наших, аки напалмом…" После чего прикрикнул порученцам: — Исполнять! Да колючку старую возьмите, новая гуманная, и не колется вовсе… — и сплюнул. Потом опять уставился на гостя и уточнил: — А ты вообще из каикх краёв? — жестом приглашая погулять его по саду.
Сад за домом представлял собой дремучий лес на десять гектар, тут и там уставленный кольями с черепами врагов русской идеи и постоянно прописанной на территории стаей волков, которым графоман скармливал не особо заядлых таковых (врагов) попадаших к нему в руки.
— Из далекой забугорщины, — неопределенно махнул рукой по направлению к Стамбулу Сказочник. — С трудом на Русь-матушку вырвался из плена тяжкого.
Верещагин посмотрел в ту сторону, куда указал гость. Там располагался новорусский посёлок Большие Дряни, построенный на месте вымершей деревни с таким же названием. Писатель всегда чувствовал, что там держат рабов — и вот живое доказательство! Про себя он решил, что через денёк, когда разгребёт дела, отдаст приказ ночью поджечь посёлок бутылками с "коктейлем". Давно было пора…
— Ммммм… — несколько растерянно промычал писатель. — Куть-куть, — окликнул он волка, волочившего между деревьев моток кишок. Волк вильнул задней частью тела: не до тебя. — А. Ну да… Ну и как там, в плену, в смысле?
— Тошно жить было, одной кока-колой поили… — пустил скупую слезу Сказочник. — Водицы ключевой же не давали…
Верещагин ритуально прослезился. Писатель-графоман скрывал ото всех свою любовь к кока-коле и пепси-коле, тайно заказывая эти напитки у разных фирм, после одноразового использования эти фирмы уничтожая путём подсыла боевиков, которым объяснялось, что фирмы травят русских людей всякой гадостью. Об этом пороке Верещагина знал только он… и ещё — о ужас! — теперь знал бежавший агент ВКП (б), успевший проникнуть мысленным взором в подвал под хутором, заваленный пустыми двухлитровками из-под буржуйского напитка
Впрочем, ключевую водицу Верещагин тоже любил, и без натяжки. И жестом пригласил гостя к роднику в тени дубов…
И тот опрометью бросился к теням дубов и чуть ли не залпом выпил пол-родника. Просто так, что бы не обидеть Верещагина.
— Гм… — Верещагин ошалело посмотрел на медленно заполнявшуюся водой вновь яму. — Эк ты… исстрадался… мда… Тяжко тебе было, видно… Ну давай, говори, какую помощь тебе оказать, чем пожаловать?
* * *Когда в ВКП (б) стало известно о трагической участи двух лучших агентов — воцарилось уныние и рыдание с битьём себя в грудь и размахиванием изданными в Дании "Манифестами Любви". Верещагин ещё раз доказал свою зверскую сущность. Этот жестокий палач, обучавший детей стрельбе, рукопашному бою и прочим мерзким вещам, вместо того, чтобы красиво любить их, вновь подтвердил, что в его каменном сердце нет места истинной красоте и понятиям толерантного добра!!!
Но свежим дождичком на увядшие цветы были две вести. Первая — о наличии у Верещагина тайной и порочащей его мании — ПРИСТРАСТИЮ К КОЛЕ!!! К сожалению, не к мальчику Коле, а к Кока и Пепси. Вторым же радостным известием было известие с затерянного в Тихом Океане островка…
* * *Это… Забронировать место в союзе писателей! — нашелся наконец ошалевший от такой щедрой просьбы Сказочник. Хотя и опасной — закажешь что-нить заграничное, будет так, что лучше не надо. — И чтобы все мои сказки издали, а то ничего ж хорошего не желают читать сейчас, одних потных гариков читают! Эх, молодежь! — покачал головой он с таким видом, будто ему самому было по меньшей мере триста лет.