Вот и теперь, стоя над ночным портом, Энгманн возобновляет разговор о Смите.
— Я ведь не зря опрашиваю. У нас еще много работает англичан, и часто работают добросовестно. Ведь это в основном инженеры. Колонизаторы обычно находятся в Лондоне — здесь им климат не нравится. Сложился типичный образ колонизатора — в пробковом шлеме и шортах. Таких колонизаторов уж лет сто как не найдешь. Теперешние не снимают костюмов и галстуков, даже когда приезжают сюда по делам. В шлемах и шортах ходим мы сами и инженеры вроде мистера Смита. Многими своими знаниями я обязан ему. Я был еще совсем зеленым, когда попал под его начало. Тыкался, как слепой щенок. А он вечерами сидел, проверял каждый мой шаг, пока не убедился, что я уже и сам могу работать. И я не единственный. Смит — один из тех людей, глядя на которых мы понимаем, что не все англичане дурные.
Энгманн замолкает и поднимает голову. Прямо над нами висит месяц.
— Когда смотришь, как рисуют луну у вас, в Европе, кажется, что художник чего-то напутал, она у него завалилась — один рог внизу, другой наверху.
И в самом деле, здесь, у экватора, месяц похож на пиалу в разрезе, оба его рога одинаково подняты к зениту.
— А Смит давно живет в Гане?
— Лет двадцать уже. Он женат на африканке, у него трое детей — один из них ровесник моей младшей дочке. Подрастут, может, поженим их. Вот уж кто не уедет из Ганы — это Смит. Он здесь нашел родину и дело по душе. И если мы порой думаем — вот настанет время и не будет у нас в стране иностранных специалистов, — это к Смиту не относится, он ганский специалист.
— И много таких людей в Гане?
— Разумеется, нет. К сожалению, такие исключения, как Смит, только подчеркивают общее правило.
— Пора домой. Завтра рано вставать.
Энгманн садится за руль, и мы возвращаемся в гостиницу. Кофи нет, он поехал ночевать к брату. Это уже третий брат нашего шофера за три дня путешествия.
Мы проходим с Энгманном в холл гостиницы. Спать все равно не хочется. Бар уже закрыт, и ночной сторож приносит нам по стакану холодной воды.
— Почему семья Кофи так раскидана по стране? — спрашиваю я.
— Какая семья? — удивляется Энгманн. — Все его близкие живут в Аккре.
— А братья?
— Нет у него братьев, — говорит Энгманн, потом догадывается, в чем дело, и весело смеется. — Так это не братья. Это даже не родственники. Все мы, если из одного племени, называем друг друга братьями и сестрами. Ганец, пока сохраняет связь со своим племенем, может не бояться, что умрет с голоду или останется без крова. В любом городе он отыщет единоплеменника, и тот без слова предоставит ему постель и пищу. А еще теснее эта связь в кругу рода, или большой семьи. Если кто-нибудь из семьи разбогатеет, к нему, в дом переселяются его тети, дяди, племянники, двоюродные племянники, которых он и в глаза не видал, и все живут на его средства. А сделать ничего нельзя. Остается одно — разориться.
— А вам как, хватает зарплаты?
— На этот коварный вопрос я вынужден ответить, что мне пришлось дважды обокрасть казну и убить банкира. А если говорить серьезно, то я давно уже растерял все связи с племенем. Но вообще-то племенные традиции — наше больное место.
Я знаю, что у Энгманна трое детей, причем двое старших — близнецы. Мы заинтересовались, как его жена с ними управляется, — ведь ганские женщины носят детей за спиной. — Приходится угнетать тещу, — отшучивается Энгман.
Вопрос о племенах и вождях — вопрос очень серьезный для сегодняшней Ганы. Он влияет на все стороны жизни, порой определяет внутреннюю политику. Это проблема старого и нового, отцов и детей, и если говорить более научно — проблема борьбы феодализма с капитализмом и социализмом сразу.
До тех пор пока англичане в XIX веке не захватили Гану, вожди были единственной властью в стране (господство португальцев, датчан и шведов не распространялось далеко за стены крепостей). Тогда они возглавляли борьбу за свободу, были прогрессивной национальной силой. Но оказалось, что с вождями-то справиться легче всего, особенно таким опытным колонизаторам, как англичане. После того как Гана была покорена, вожди первыми пошли на сговор с новыми хозяевами страны и взамен получили некоторую иллюзию власти. Англичане сохранили институт вождей в полной неприкосновенности, объясняя это «заботой о традициях». Все годы своего владычества они осуществляли «косвенное управление», то есть правили страной не непосредственно, а через вождей. И хотя при каждом вожде находился английский чиновник, хотя вожди не могли и мечтать пойти хоть в чем-нибудь против англичан, они сохранили право бороться со всем, что подрывало их власть над соплеменниками и грозило чем-либо племенному строю. Оставив вождей на своих тронах, англичане воздвигли перед ганцами ганскую же преграду на пути к образованию нации, к развитию национально-освободительного движения.
Это, конечно, не означает, что все вожди сознательно служили англичанам. Нет, вожди в большинстве недолюбливали своих хозяев и были убеждены, что сидят на местах на благо своему племени. Они твердо и искренне верили, что будущее целиком зависит от них. Они ведь были порождением африканского феодализма и не могли подняться над тем строем, который олицетворяли. И когда в стране началось национально-освободительное движение, многие вожди сразу же вступили с ним в конфликт. Это ведь было не племенное движение, а уже национальное, всеганское. Такое оказалось выше понимания вождей, которые и между собой никогда не могли договориться, а если кто и пытался, то получал строгое предупреждение от англичан. А вождя нетрудно было сменить — всегда находились охотники занять его место.
Так и получилось, что Гана завоевала независимость не с вождями, а помимо и часто против их воли. Народная партия, равноправие без различия племени, пола, социального происхождения, деление страны на административные области, а не на племена — все это, как и курс на индустриализацию, на образование, а также идеи социализма, получившие в Гане широкое распространение, очень и очень не понравилось вождям.
Проблема усугубляется тем, что вожди по сей день пользуются большим влиянием в стране, особенно на старшее поколение. Вся земля формально принадлежит вождям, которые от имени племени осуществляют контроль над ее использованием.
Но с развитием экономики, путей сообщения, с распространением образования власть вождей падает. И они поднимаются на борьбу со всем новым.
Нам приходилось видеть вождей. Вот они в коронах из золотых и серебряных пластин, в сандалиях с золотыми пряжками собрались на дурбар (празднество) в честь английской королевы, приехавшей в Гану с визитом. Над каждым вождем громадный зонт, каждого сопровождают советники, музыканты, танцоры и обязательный лингвист — ведь вождь не говорит непосредственно с людьми, он общается с человечеством только через лингвиста. Поэтому еще в английские времена считалось, что овладеть лингвистом — значит овладеть вождем.
Вождей сотни, и они похожи на шумных трутней. За бьющей фонтаном экзотикой, вызывающей умиление туристов, скрываются темные и ограниченные люди, которые вольно или невольно в нынешних условиях стали врагами будущего страны.
Английскую королеву вожди встретили почти с нежностью — от английских монархов они ничего плохого не видели. Это была встреча одних феодальных обломков с другими. Я не хочу обидеть английскую королеву. Она, возможно, очень милая женщина. Я говорю о ней и о вождях как представителях определенной общественной категории.
Институт вождей вымирает. Все меньше и меньше людей идет за вождями, с каждой фабричной трубой, с каждой новой книгой сужается их мир.
— Конечно, они мешают. Но что поделаешь, все-таки свои вожди.
— А вы сами из какого племени? — спрашиваю я Энгманна.
— Из аккры. Есть такое племя. Оно живет в столице.
— И у вас есть свой вождь?
— Есть. И я даже недавно с ним разговаривал. Я у него купил участок земли, на котором буду строить дом.
— И вся земля в Аккре еще принадлежит вождю?