Неважно, что вы пишете – рассказ, роман, стихотворение, эссе, – прежде всего вам необходима идея. Как я уже говорила, бояться здесь нечего. Идеи повсюду. Поднимите большой камень и посмотрите, что там, внизу; загляните в окно дома, который проезжаете, и попробуйте представить, что происходит внутри. Почитайте газету, попросите отца рассказать о его сестре, подумайте о чем-то, что было с вами или с тем, кого вы знаете, и разверните эти события в совершенно ином направлении. Создайте два персонажа, заприте их в одной комнате и посмотрите, что из этого выйдет. Можно оттолкнуться от личности, места действия, голоса, происшествия. Некоторые писатели всегда начинают с одного и того же; в моем случае все всегда по-разному. Если же я застреваю, ничто не помогает лучше, чем рассматривание альбома с фотографиями. Открываю, смотрю на картинку, придумываю историю.
Если вы решите работать, руководствуясь исключительно воображением, то будете поражены, как много автобиографических мотивов прорывается в ваш текст. Если же, напротив, возьмете за основу реальные события вашей жизни, то в конечном счете будете додумывать и видоизменять скучные детали. Что-то вы почерпнете из прочитанных книг, что-то – из просмотренных фильмов, собственных разговоров, историй ваших друзей и в половине случаев не будете даже отдавать себе в этом отчета. Я – компостная куча, и все, с чем я соприкасаюсь, каждый пережитый опыт сгребается, наслаивается, разлагается, обглады-вается червями и гниет. Из этого обильного, темного перегноя, мешанины событий нашей жизни, приобретенных знаний и того, что мы забыли, начинают расти идеи. (Я могла бы сказать, что чем разнообразнее опыт, как персональный, так и литературный, тем богаче компост, но жизнь Эмили Дикинсон – изящное опровержение этой теории.)
Когда я обдумывала мой первый роман, то не делала заметок, как и не записывала заказы посетителей. Я пришла к выводу, что если придумаю нечто стоящее, то не забуду, а остальное можно не запоминать. (Деталей обеденного меню это не касалось.) Не думаю, что моя теория о памяти целиком верна – уверена, я поназабывала массу деталей, которые теперь показались бы мне удачными, – но вот это самое незаписывание, особенно на ранних этапах вынашивания, заставляет меня глубже сосредотачиваться, не зацикливаясь на том, в чем я пока еще не уверена. Помимо прочего, на начальных стадиях разработки романа я не вполне понимаю, что именно могла бы записать. Это как идти по полю в снежный буран и долгое время не видеть ничего, кроме снега; затем вдалеке что-то возникает – дерево, силуэт, дымок – не знаю. У меня всегда такое чувство, будто я силюсь разглядеть, что же передо мной. Снегопад ненадолго стихает, и я улавливаю проблеск идеи, но стоит мне подойти ближе, свет постепенно меркнет. Я непрерывно щурюсь. Так продолжается долгое время. Если бы я делала заметки, вот на что они были похожи: «Я вижу нечто. Что это? Понятия не имею». В литературных архивах такое не хранят.
«Святой покровитель лжецов», роман, во многом собранный мной в ныне не существующем нэшвилльском филиале «Ти-Джи-Ай Фрайдис», начинался примерно так: у девушки в католическом доме для матерей-одиночек начинаются схватки. До роддома, находящегося в ближайшем городе, далеко – минут сорок пять езды, и девушка решает никому ничего не говорить. Она сдерживает крики, потому что в машине скорой помощи хочет ехать уже вместе с ребенком, или с детьми – я смутно припоминаю, что у нее вроде была двойня. (Будь это сеанс психоанализа, я бы сказала, оглядываясь назад, что сама эта идея, вероятно, связана с тем, что я ушла от мужа и была несказанно рада, что не успела забеременеть или родить. Хотя как знать? Тогда я уж точно об этом не думала. Я заворачивала столовые приборы в салфетки и относила дайкири бизнесменам за восьмым столиком. Шел 1989 год, и мы продавали замороженный клубничный дайкири цистернами.) Словом, девушка рожает глухой ночью, но в комнате есть и другие – ее соседки по коридору, сообщницы, пришедшие на помощь. Я всматривалась в каждую из них. Целыми днями обдумывала их истории, убирая со столов, загружая посудомоечную машину, выставляя тарелки на стол в кухне. (Петрушка, петрушка, петрушка! Во «Фрайдис» мы все были помешаны на петрушке. «Тарелка без зеленки – что попка без пеленки», – сказала мне одна из официанток.) Я предполагаю, что роман будет о той роженице, но среди прочих здесь есть другая девушка по имени Роуз; она приехала в Кентукки из Калифорнии на своей машине, и у нее есть секрет. Роуз замужем. Отсюда я начинаю прорабатывать историю во всех направлениях. Что случилось с Роуз в Калифорнии? Кто ее родители? Кто ее муж? И почему, раз уж на то пошло, она вообще за него вышла? С кем она встретится, за кого впоследствии выйдет и откуда этот кто-то вообще появится? Я думала об этом снова и снова, забредала в тупики, возвращалась назад, создавала взаимосвязи и сюжетные повороты, неожиданные даже для меня самой. И все это – исключительно в воображении.