— У меня кончается терпение, — пожаловался Фрир Тормунду, когда они грузили добычу на телеги, — до дома два месяца пути!
— До какого дома, — сквозь зубы сплюнул Великанья Смерть, — нет дома того больше. Нет его за Стеной.
Фрир мгновенно помрачнел.
— Джон сказал, что поможет отстроиться, — продолжил Тормунд, разглаживая узлы на тюках, — еще луну выждать здесь.
— Рейда там родит без меня! — пожаловался Фрир, — мой первый внук родится без меня, потому что вороны делят разоренное гнездо! Хватит с нас юга и южан хватит!
Тормунд не хотел слышать продолжение жалоб. Со времен защиты Винтерфелла он знал, что обречен остаться в памяти Вольного Народа как тот, что увел на юг дальше, чем мы хотели.
То, что ему пришлось, не делало решение легче. Но впервые в жизни он готов был терпеть неудобства, не получая никакой выгоды. Ну, если не считать постепенного вливания некоторого числа дотракийцев в Вольный Народ — все-таки многие из них оказались любопытными парнями, и, возможно, могли стать неплохими соседями. Но жара и южные порядки! Никаких дотракийцев, никакого полезного барахла, никаких обещаний Джона не было достаточно, чтобы искупить их.
И все же Тормунд терпел, пока мог. А все потому, что Бриенна. И вот это уже было внове.
В женщине с оружием не было ничего нового. В красивой сильной женщине тем более, но она — она была — Тормунд хотел бы, чтобы откуда-то появились все эти модные южные словечки, а язык не присыхал к нёбу всякий раз, когда он видел ее. Она была — в синих доспехах и синеве Зимы, пахнущая снегом, солью и ромашкой, прячущая очаровательный румянец и веснушки в серебристом песце, что он ей подарил — и пальцы подрагивали от желания тоже ощутить, каково — прикасаться к ее пухлым губам.
И иногда он хотел ее никогда не знать. Не помнить, как это — смотреть на нее, когда она теряет бдительность и улыбается, и дрожат пушистые белесые ресницы, и блестят синие, как лазурь весеннего неба, глаза. Не подглядывать, словно безусый мальчишка, на то, как она купается Зимой — как наклоняется, чтобы отжать неровно отрастающие волосы, как вытягивает ноги на мехах, как…
Или как, чуть неловко поводя плечами, появляется за спиной Джона вместе с Арьей, спотыкаясь о подол голубого, голубого, голубого платья — и цокает языком, прикасаясь кончиком к трещинке шрама на верхней губе…
Тормунд хлопнул себя по лицу.
С ним такого не было с возраста, когда он взял первую женщину. Безумие и одержимость. Мечтать среди дня, думая о ней, встречающей его у очага — в руках ребенок, дети держатся за подол, и синие глаза блестят, обещая жизнь и весну. Просыпаться в поту, задыхаясь, отбивая во снах снова и снова ее, тонущую в море оживших мертвецов. Тянущую к нему руки…
А ведь она чуть не погибла из-за Хромого Льва, а затем взаправду отдалась Хромому Льву, и теперь была его — но это, конечно, не умерило ее великолепия. Только сделало более желанной и еще более недоступной, чем прежде.
День за днем Тормунд боролся с потребностью сделать что-нибудь, и Джон Сноу — или как он себя звал теперь, не так уж важно — уже не мог бы его остановить. Эта женщина досталась не тому.
А она, не ведая, усугубляла его страшную одержимость. Она была добра. Улыбалась при встрече. На тренировочном дворе или в арсенале подавала оружие, ничуть не путаясь, протягивала мех с водой после разминки… и он просил снова и снова, и это было глупо, так стараться — ради чего? — ради того лишь, чтобы прикоснуться к тому, чего касались ее губы.
Больше, много больше он сдерживал себя от размышлений, чего еще — или, вернее, кого — касаются эти губы.
Он знал, что она понесла — это могло оставаться тайной только для слепых лордиков, не умеющих понимать женщин. Он знал с первых дней, когда она знала сама, если не до того.
Это изменило ее, сделало более свирепой в бою, сделало ее глаза более светлыми и яркими, лицо — сияющим. Он чуял. И потому стоял рядом с ней насмерть, когда они сражались против Королевы Драконов, пока только мог стоять. В отличие от Хромого Льва это он мог себе позволить. Некоторые предпочли бы украсть ее тогда же.
Но Тормунд Великанья Смерть никогда не будет опускаться до того, чтобы подражать южанам в их манерах. Он не бьет исподтишка. Если ему и суждено сойтись со слабоумным Ланнистером в бою, то это будет открытый вызов. А потом он схватит Бриенну — и украдет. Унесет прочь. Если надо будет, пронесет до самой Стены и за нее, и будет нести до тех пор, пока свежий воздух Севера не выветрит из легких хворую вонь южного безумия, и не даст понять, где настоящая жизнь, и как они могли бы быть в ней счастливы.
Он все еще колебался, стоя на грани, но потом — потом было то самое платье, и Тормунд пропал.
***
Южные лорды совещались и совещались, деля несчастные королевства, целыми днями. Поначалу Тормунд терпел необходимость присутствия на бесконечных совещаниях, но затем терпение истощилось, и он попросту принялся отбирать оружие у всех, кто входил в зал Совета, а значит, мог быть опасен для Джона.
Или его сестры — не Сансы, поцелованной огнем: поцелованную огнём он больше не видел. Спросил было у Сандора, но тот глухо пробубнил:
— Держись подальше от такого огня. Я, дурак, не умел.
Это было внове в последнюю Зиму и после: огонь, как и лёд, обратился во врага. И все же, услышав, что они уходят на Север, Тормунд взревел от восторга, и вместе с ним добрая половина зала. Только бедолага Сандор промолчал — но от него никто иного и не ждал; хорошо, что он хоть снова начал есть, а не заливать горе спиртным. Тормунд не смог удержаться и хлопнул страдальца по плечу. Вопреки обыкновению — прежнему — тот не зарычал, лишь злобно покосился.
Джон говорил что-то еще, и Тормунд знал, что это должно было быть что-то важное, но он не мог, просто не мог слушать дальше.
А после того, как в зале появилась леди-командующая, не мог больше и смотреть.
Она снова была в платье, на этот раз укороченном, поверх штанов — такие же она носила Зимой, но на этот раз оно было нежнейшего оттенка — Тормунд не знал, что это вообще возможно, окрасить ткань в цвет утренней зари. «Или ее румянца, — подумал он не без удовольствия, отхлебывая из кубка и утирая усы — они непривычно кололи кожу, — что за женщина!».
Он не мог больше ждать.
Нахуй Джона и его уговоры. Нахуй южан и их тупые предрассудки.
Нахуй Ланнистера и его дружка Бронна, которых, к счастью, нигде поблизости не видать. И весь мир туда же.
Тормунд горел. Летел. Плыл и таял. До нее оставалось с десяток шагов, когда его окликнули сзади.
Он пытался ускользнуть, он правда пытался. Но Вольный Народ не мог ждать. Их интересовало все: сколько с собой можно увезти, нельзя ли все же совершить пару вылазок на особо надоедливых землевладельцев, что думает Тормунд о похищении дворянок и простолюдинок, как отличить одних от других, что будет, если…
— Останешься здесь без головы и яиц! — рявкнул Великанья Смерть на особо восторженного юнца, и тот обиженно выпятил губу, — баб еще не хватало с собой волочь!
— Ну хоть одну.
— Сдурел? Что за моча в голову ударила!
— Весна, — прокомментировал Фрир, — вот и ударила. Эй, парень, не воруй никого: дотракийцы лишних меняют на мех, жир и кожи. Видишь того, с длинной косой? Это кхал Виго. У него несколько жен, и он хочет отдать двух, и еще сестру, Вигиссу.