Но знает, что так, как к Ланнистеру-везунчику, она никогда ни к кому не прикоснется. Второй в списке Подрик Пейн, у чьей постели однажды оказываются и леди, и лорд, когда юный сквайр тяжело простудился. Слышатся два равно встревоженных голоса:
— …попей молока с медом. И не снимай одеяло, надо пропотеть.
— Слушайся миледи, Под. Уж и не знаю, не отправить ли к тебе девицу с нравом посвободнее, чтобы поспособствовала потению…
— Милорд!
— Не шипите на меня, моя госпожа; это помогает, разве нет?
— О чем ты, сир Джейме…
— О, не играйте со мной, леди Тарт. Разве не ваши целительные объятия неоднократно возвращали меня к жизни?
— …здесь ребенок! — слышится яростное шипение Бриенны, и Ланнистер бесстыдно гогочет:
— …хотя и не сказал бы, что потел больше, чем в поединке с вами, миледи…
Подрик кашляет, эти двое затыкаются. Ненадолго.
Бронн следит из своего угла сквозь сомкнутые ресницы. Тяжелые думы терзают его, когда он смотрит на материнские прикосновения юной — она юна, у него не получается забыть — леди Бриенны к еще более юному Пейну.
Двое сыновей Бронна там, далеко на юге; и последнее письмо из дома написано рукой тещи, а не бедняжки Лоллис. Лоллис, его девочка-конфетка. Это не любовь, конечно, нет, яростно воюет с собственной тревогой Бронн, оставшись один на один с грудой полусырых дров и топором. Это — привычка, забота, жалость. Это — теплые рассветы в компании Лоллис, завернутых в кружавчики мальчишек — хотя младшему было всего лишь три месяца, когда Бронн видел его в последний раз, он не может представить свою жену без него.
Даже ее слабый, раненный рассудок — отталкивающее явление, поистине — отходит прочь, когда Бронн вспоминает сыновей в ее объятиях. Ее неловкое воркование с младшим, постепенное робкое признание старшего. Да, она слабоумная, она недалекая, глупенькая от природы и поглупевшая после страшной трагедии при штурме столицы, но, когда она прикасается к своим детям, она сама Мать, и иногда, совсем иногда, Бронну тоже необходимы ее простые ласки.
И, спасите Семеро, он скучает по ним.
Он жалеет, что не пользовался возможностью стать ближе с ней, когда мог.
Шлюхи и боевые подруги так не обнимают и не ласкают.
Особенно, когда под смеженными веками сладкая парочка, Лев и его голубка-переросток — раздражающая правдивая картина истинной любви, и их тисканье — поначалу неловкий, но уже узнаваемый танец, где каждое движение имеет особый смысл. Они черпают силу из прикосновений друг к другу.
И не устают болтать. Скандалят — и громко, и шепотом. Препираются. Вяло выясняют отношения. Бурно спорят о всяческой чепухе. Вообще не затыкаются ни на минуту.
Обоим интересно друг в друге все. Бронн узнает из их негромких нескончаемых бесед больше, чем хотел бы знать. Больше, чем ему когда-либо было интересно. Узнает вместе с Джейме, что леди Тарт умеет не только вязать, петь и низать ракушки в ожерелья, но и готовить множество блюд из рыбы и моллюсков, умеет закидывать сети, но ненавидит китобойные суда и вообще морской промысел. Узнает вместе с Бриенной, что ее Лев — из нежной одомашненной породы, потому что у него непереносимость облепихи, голубики, гусятины и Семеро знают, чего еще — благополучно забытые проблемы чересчур чувствительных желудков аристократов после наступления Зимы.
— Тенны вообще человечину жрут и не давятся, — бурчит Бронн, закрывая голову скомканным плащом в попытке ограничить доходящие до него звуки.
Получается плохо.
Но смысл Бронну ясен и близок. Они узнают друг друга, и это укрепляет связь; то, чего он боялся всегда, потому что оно неизбежно приносит боль, когда привыкнешь к чему-то слишком сильно. Зачем привыкать к тому, что Неведомый у тебя отнимет рано или поздно?
…Тихое покашливание у плеча заставляет сира Черноводного открыть глаза. Собственной персоной леди Бриенна. Стоит над ним в темноте, как дозорная каланча, сурово хмурясь и сжимая в цветастой варежке ломко шелестящий на ветру листок бумаги.
У распечатанного письма в ее руке траурная кайма по краю.
У самой женщины печаль на лице и маленькая морщинка у сжатых пухлых губ.
Под навесом — переколотые дрова и затупившийся топор.
В сердце Бронна — гулкая пустота.
Детали, детали. Они дают ему силы предвидеть будущее и дурные вести достаточно ясно, чтобы не дрогнул голос, когда придется спросить:
— Что привело сюда миледи?
Но он знает, уже знает, что именно. И в голове одна мысль «о, нет», в душе бесплодная, быстро перегорающая ярость — «мои дети сироты», а в теле — отзвук тоски по прикосновению маленькой девочки-конфетки с ее простыми улыбками и невинным личиком.
— Мне очень жаль, — искренне звучит над ним леди Бриенна. Бронн сумрачно кивает.
Лоллис не могла пережить Зиму. Она и Летом, прямо скажем, недолго бы протянула. Утонула бы где-нибудь в колодце. Свалилась со стены по неосторожности. Но Зимой защитить ее не смог муж, находящийся за Стеной.
— Спасибо, — бормочет Бронн, опуская голову. На мгновение на его волосах — нежная рука, без варежки, без перчатки — сильные теплые пальцы прочесывают спутанные пряди, и Бронн безотчетно ловит ее, прижимает к лицу, в неумелой попытке продлить это, чем бы оно ни было.
Наемники не дают клятв и не знают верности обещаниям. Это их кредо. Но против своей воли Бронн молится и клянется в эти тяжелые минуты. Он не смог бы облечь чувства в слова и намерения даже под страхом смерти, даже с посулами золота. Нет, конечно, нет. Это на грани ощущений. Просто есть — то, что зовут душой полоумные жрецы всех мастей, кажется.
Мечта спасти этих двоих и их идиотскую любовь, в странном, иррациональном чаянии, что там на юге что-то взамен спасет его маленьких осиротевших сыновей.
Желание отблагодарить Красотку Бриенну за тайную жалость — от кого еще он мог бы принять ее без стыда?
Надежда пережить всё это вокруг и однажды найти свой приют и утешение — пусть в восемьдесят, рядом со сварливой, но родной старухой (которую он еще не повстречал, но — но, но, но, может быть), и говорить детям и внукам — и пусть среди них бегают все они, ставшие в их именах бессмертными, его Зимние Братья — рассказать свою зимнюю правду…
— Сир Джейме возьмет ваш дозор, — произносит Бриенна перед тем, как удалиться, отнимая свою теплую руку, и ночь и Зима снова становятся темны и полны ужасов.
Но, как крошечный уголек в почти потухшем костре перед Бронном, надежда остается жить.
Примета Пятая
Три дня они бились у отрогов Кулака Первых Людей. Тридцать три раза они отчаивались победить — особенно после того, как последний дракон покинул сражение, и впору было сдаться лечь на снег в ожидании смерти, но — они выжили. И победили, на этот раз, по крайней мере.