Это противоестественно! — уговаривает он себя. Она — Льву! — говорит он себе. Подвергая беспощадному анализу все свои чувства, Бронн обнаруживает множество причин для влечения. Его влечет не к девушке как таковой — пожалуй, подобными вкусами может удивить разве что одичалый народ. Семеро спасите, его и к Джейме влечет с той же степенью интенсивности, разве что он отказался бы от предложения близости — уж в этом Бронн точно уверен. Нет, эти двое вплавились в его бытие, непозволительно для наемника, но как-то это следует объяснить, и из всех объяснений Бронн выбирает возраст.
— Я старею, — решает он однажды утром, и Подрик Пейн ошалело смотрит исподлобья, опасливо отползая на почтительное расстояние, — что, парень? Это факт; прими это.
— Это как-то связано с… ну, с тем, что вчера говорил сир… просто Клиган? — осторожно интересуется юноша. Бронн вынужден подавить улыбку:
— Не до такой степени я обезумел, чтобы слушать проповеди Пса. Нет, Под; ты поймешь это, когда тебе стукнет сорок.
— Сорок, — на лице паренька ужас.
— Именно, — Бронн не намерен травить душу, подсчитывая вероятности прожить еще хотя бы неделю или две, — когда тебе сорок, мечтать и надеяться уже поздно, и все чаще приходится жалеть о том, что ты упустил и смотреть на то, что приобрел. Иногда этого непростительно мало.
— Жиз-зненный опыт, сир?
— Что, опыт? Нахер его! — Бронн посмеивается, — опыт скорее тянет на дно, чем помогает идти вперед. Нет. Вперед ведет что-то еще.
Подрик кивает, задумчиво посасывая черный сухарик. Неведомый может отсосать, Бронн будет скучать по парню, если ему придет крышка. Он намерен выжить, но, впервые в жизни, он не хочет оставаться один и выживать один, больше нет. Ему нужны все.
Томные девки Дорна, под шубами почти неотличимые от дотракийцев. Дотракийцы, упорно делающие вид, что их кони могли бы что-то изменить в ходе войны. Нудные септоны. Мейстер Тарли, путающий право и лево. Одичалые, горланящие над головой поутру. Лютоволки Старков, метящие неудачно оставленные предметы на окраинах стоянок. Вороны, осознающие свою важность и обнаглевшие до уровня драконов. Драконы, пожалуй, тоже нужны — где-нибудь в отдалении.
И эти двое. Эти двое нужны. И Джейме, и Бриенна; раз уж они заняли место друзей, так тому и быть. Это уже не свободный выбор, это явление, вроде смены сезонов или восхода солнца, с присутствием которого в жизни вокруг пришлось просто смириться.
Это — зависимость, которую он не может отрицать.
Бронн выбрал еще множество других зависимостей, но жаловаться поздно.
Он выбрал их семь причин, семь примет и семь тысяч клятв. И если их не хватит, придется обратиться к другим божествам — для расширения возможностей.
Потому что Бронн все еще трусит мечтать по-настоящему. Ему пришлось быть простаком, пришлось ограничиться целями и простыми, плотскими желаниями, которые легко будет осуществить, а если не получится — не страшно будет расстроиться. Но теперь хочется мечтать. Теперь придется мечтать. Потому что они это делают.
И они верят во все, что говорят. Это пережить сложнее всего. Это страшно. И слышать нельзя, и не слушать не получается.
— …как насчет мебели, женщина? В нашей спальне? Какую эпоху ты предпочитаешь? Или, быть может, экзотический стиль — что-нибудь из вольных городов…
— Шкуры и меха. В моей спальне. У тебя будет твоя, отдельная. — Голос у леди Тарт усталый, но она не обрывает бессмысленную пикировку.
— Ну нет, я отказываюсь спать один. Кто будет меня греть, если не ты?
— Будет лето, будет тепло. Везде.
Бронну не перестает казаться, что с каждым днем за каждым их словом все больше смыслов, о которых он и не догадывается. Все глубже подтекст. И, чем бредовее озвученная мечта, когда вокруг — холод, Зима, смерть и вьюга — тем охотнее они заражают ими окружение, потому что внезапно подключается, кто бы подумал, окончательно заиндевевший у выхода сам благочестивец Сандор Клиган:
— Я бы хотел сейчас искупаться в реке.
Когда все поворачиваются к нему, в полном удивлении, что Пёс, наконец, после двухнедельного ухода от реальности, снизошел от жизни духовной к жизни материальной, он, свирепо зыркнув, добавляет:
— Что, блядь, уставились? Никто не любит купаться? Просто в реке. Когда сверху солнце и небо. На травке можно обсохнуть. Поссать в кустики. Пожарить мясо на костре. Вокруг — благодать и тишина. А рядом…
— …баба на травке, — тут же включается в мечту кто-то из ребят Штормовых Земель.
— На песочке, — вырывается у Бронна, и внезапно весь костер под навесом наполняется тихим гулом, в котором голоса живых и уже ушедших — туда, в Лето, что было обещано.
— …У меня три лошади, и я подумываю пасти табун на заброшенном пастбище дяди отца…
— …она должна была родить, и если будет мальчик, я обещал выплатить ее отцу за приданое…
— …сир-миледи посвятит меня в рыцари; она обещала.
Сир-миледи тут же, с горящими глазами спорит с Ланнистером о чем-то. Если прислушаться, их бредовый спор даже обретает подобие смысла: имена будущих детей, обстановка дома, клички лошадей, распорядок дня и визитов к родне. Так, словно все они здесь, рядом с ними, и никто никогда не умрет и не будет болен, и никто не поссорится и не поспорит никогда. Одна большая шутка, гораздо больше похожая на правду, чем сама правда. Снова легко мечтать, ужасается свой уязвимости Бронн, но поздно спасаться.
Лето проникает в него, широким потоком затапливая все Зимнее Братство, всех вокруг, вопреки полосе зеленого сияния на северном горизонте. До атаки несколько часов, не больше, но они спокойны, и вокруг — тепло больше, чем от костров.
Вечное Лето, которое ждет каждого из них в отчаянных мечтах.
Нужны ли мудрецы Эссоса для того, чтобы поведать эту простую истину: существует нечто сильнее смерти, нечто разумнее мудрости веков, нечто, что отменяет все законы и решения, планы и предположения?
— О, старый ты дурак, ну как вот так-то, — беспомощно ругает себя Бронн, уплывая в сон под рассуждения Джейме Ланнистера о перспективах торгового судоходства на Тарте. Хуже, что леди ему отвечает, поощряя к продолжению беседы.
Что, если не любовь, заставляет их мечтать?
Примета Седьмая и Семитысячная
…Весна в Королевской Гавани впервые, должно быть, не смердит. Или почти не смердит — невзирая на возросшее население города и очевидное преобладание личностей, с городской жизнью не знакомых, и о канализации представления не имеющих.
Должно быть, всё дело в дождях. Они смывают нечистоты в море. В основном в море. Некоторое их количество все еще остается на городских улицах, но — Бронн не может жаловаться.
Он все еще не привык к Весне и отсутствию войны. Весна потому пьянит.
Это странно, после долгого боя обнаружить, что за пределами поля битвы все это время ждал целый мир.
Иногда тревожат сны и отзвуки Зимы, но никогда не могут затмить реальность. А в реальности расцветают гортензии и пахнет жасмином. И шлюхи из тех, что выжили, пахнут ромашками, лимонами и ландышами. И все вокруг цветет.
Бронн влюблен. Не в кого-то конкретного, хотя парочку кандидатур несложно отыскать, но в саму Весну. В то, что он все еще жив. В то, что, после некоторых проблем со здоровьем (кишки скручивает до сих пор, а шрам иногда подергивает и сочится сукровицей), в остальном он более-менее цел. И мир кажется абсолютно идеальным, как в песнях.