— Никаких больше клиник, если сама не захочешь… обещаю… только успокойся, доча, — бормочет Леонтьев.
Но Вика успокаивается не скоро. Вспоминаю из психологии, что фаза возбуждения всегда сменяется фазой торможения. Скорее бы уже! Лишь холодный душ более или менее приводит Вику в чувство. Пришлось мне силой уволочь ее в ближайшую ванную.
Она по-прежнему зло шипит, плачет, матерится, но, видно, что запал у нее уже иссяк. Мокрая дрожит от холода, стучит зубами. С волос стекает вода. Накидываю на нее банное полотенце. Затем помогаю дойти до дивана в гостиной. Вика забирается на него с ногами, кутаясь в полотенце и все еще всхлипывая.
Леонтьев переживает в коридоре. Осторожно заглядывает в комнату, но, увидев, что Вика притихла, быстро скрывается от греха подальше.
Несколько минут мы сидим молча. Она будто даже в ступоре. Смотрит перед собой в одну точку и молчит. Вздыхаю про себя: ну наконец, она выдохлась.
— Пошли к нам поднимемся? Я что-то так устала…
Качнув головой, говорю:
— Я поеду.
Не меняя позы и выражения, она спрашивает почти обыденно:
— К ней?
Я ничего не отвечаю. Встаю, собираюсь уходить. Пока фаза торможения снова не сменилась возбуждением.
Вика зовет меня по имени, а затем тихо, но твердо произносит:
— Если это она, я всё расскажу папе. Я не шучу. Я всё знаю.
— Что ты знаешь? — выдаю с усмешкой, хотя мне совсем, абсолютно не до смеха.
— Всё, — тупо повторяет Вика. — Я ведь всё поняла еще тогда, когда она позвонила тебе и молчала в трубку… Я сразу поняла, что с ней нечисто. А нет, даже раньше. Там, в Маяке… когда она пялилась на тебя… Но после ее звонка еще больше убедилась. И нашла ее. Она у тебя в контакте есть в друзьях… Я поискала еще твоих одноклассников и списалась с некоторыми. А с одной даже, можно сказать, подружилась. Со Светой там какой-то… Михайловой… или Михайловской… ай, неважно. Так вот мы с ней так хорошо пообщались. Она мне много интересного рассказала. Про тебя и про эту замарашку… Лену Третьякову…
Леонтьев, наверное, так переживал за Вику, что всё это время стоял у дверей гостиной и подслушивал. И теперь заходит, даже, скорее, вваливается в комнату с перекошенным лицом. Но Вика сидит боком к дверям и его не видит, продолжая свою речь:
— Так вот Света сказала, что эта Лена Третьякова в школе за тобой как собачонка влюбленная бегала. Ты с ней даже поигрался немного и бросил, и она чуть ли с собой из-за этого не покончила… Видать, она до сих пор в тебя влюблена, да?
— Какая Лена Третьякова? — сипло спрашивает Леонтьев.
— Ой, папа! — вздрагивает Вика и частит голоском пай-девочки: — Ты не так понял… Герман вообще ни при чем… Это просто девка одна его преследует… одноклассница бывшая… названивает ему и сопит в трубку… я сама слышала…
— Это какая Третьякова… это она? Та самая? — не слушая ее, спрашивает меня Леонтьев.
Я смотрю на него с непроницаемой миной, будто мышцы лица одеревенели, а кожа превратилась в ледяную корку, но внутри… внутри стремительно раскручивается торнадо, сокрушительное и смертоносное. Сотрясает, ломает, рвет, крошит.
Нахожу в себе силы кивнуть, не выдавая ни тени этих эмоций. Смысла врать никакого — Леонтьев выяснит правду за несколько минут и будет только хуже.
— Та самая? — переспрашивает, словно не веря, он. — Она — твоя бывшая одноклассница? И ты молчал?
— Что значит — та самая? — встревает Вика. — Что происходит?
— Почему ты сразу не сказал, что ты ее знаешь? — заглядывает мне в глаза Леонтьев.
— Тогда не знал. Мало ли Третьяковых Лен, — пожимаю я плечами, выдерживая его пытливый взгляд.
— А позже?
— Не о чем было говорить.
Собственно, ему и самому не хочется верить, ему даже мысли такой допускать не хочется, что я его обманывал и предавал. Он и не злится сейчас, а просто недоумевает. Но это лишь пока…
— Слушай, это же может быть решением… ну, проблемы… Я сейчас поговорил с нашим юристом… мы всё обсудили… В общем, это всё может упростить…
Леонтьев мнется, словно никак не решится высказать вслух свое предложение, которое и так очевидно. Я знаю, что у него на уме, и даже понимаю, почему он смущен так, что с трудом подбирает слова, но ему не помогаю. Пусть сам говорит. Пусть произносит вслух то, что даже для него выглядит гнусно.
— Я понимаю, что сейчас тебя немного… э-э… шокирую… Да господи, что там, я и сам не ожидал, что до такого дойдет… что такое скажу собственному, считай, зятю… но, как говорится, на войне все средства хороши. А мы сейчас на войне, Герман. В общем, не буду ходить вокруг да около, но… раз вы с ней знакомы… ну, с этой девицей, с Третьяковой… и как я понял, давно и достаточно близко… Словом, повлияй на нее, уговори по-хорошему… Убеди ее отказаться от показаний, а лучше вообще пусть скажет то, что ей дадим. Навешай ей лапши про любовь…