Лицо ее при этих словах болезненно искажается. И она сама на несколько секунд замолкает. Растопырив ноздри, с шумом вдыхает-выдыхает, прежде чем продолжить.
— Герман сам не рад, что вынужден тебя окучивать. Но отказать папе не может. Вот и… — она окидывает меня с головы до ног презрительным взглядом, затем прищуривается и с кривой злорадной улыбкой сообщает: — О, кстати, это Герман придумал затравить твою подружку. Утопить ее в дерьме. Типа она всё выдумала про изнасилование, чтобы бабла срубить. Да-да.
— Я тебе не верю.
Но Вика, не слушая меня, продолжает:
— Папочка так его нахваливал. Ах, какой Герман у нас молодец! Как здорово он придумал, чтобы этой девке никто не поверил. Кстати, если откажешься менять показания, тебя так же публично вываляют в грязи и раскатают по полной. Так, что не отмоешься. Или, как говорит Герман, дискредитируют.
— Зачем ты мне всё это рассказываешь? — глухо, не своим голосом, спрашиваю я.
— Чтобы ты, курица, знала, что к чему. И губёнки свои на чужое не раскатывала. Знаешь, мне даже тебя не жалко…
Тут вдруг Лада подскакивает и куда-то бежит. Вика провожает ее взглядом и сразу меняется в лице. Ей явно становится не по себе.
Я оборачиваюсь в ту сторону, куда она смотрит, и сердце, дернувшись, начинает беспорядочно скакать в груди.
К нам приближается Герман. Рядом с ним, виляя хвостом, семенит Лада, но он, коротко потрепав ее загривок, отправляет собаку прочь. И поднимается к нам с совершенно нечитаемым выражением лица.
Я впиваюсь в него взглядом, но он, лишь мельком посмотрев на меня, отводит глаза. Нервно произношу:
— Герман, у нас гости.
— У нас, — хмыкает Вика.
Герман же вообще на мои слова не реагирует.
— Что ты тут делаешь? — холодно спрашивает он её.
— А ты считаешь, я должна это терпеть? — Если ей и было в первый момент, как он появился, неловко, то сейчас уже нет. Наоборот, она кажется искренне возмущенной. — Нет, реально, вы с моим отцом вообще нормальные? Что это за дичь? Ладно он трясется над этим ублюдочным Славиком. А ты?! Как ты мог на такое согласится?
— Сюда ты зачем заявилась? — голос его сейчас такой чужой.
— А затем, что меня всё это выбесило! Славик там кого-то насилует, не может свой член удержать в штанах, а все теперь должны его спасать? С хрена ли? Он, значит, обосрался, а прикрывать его жопу должен ты, Герман? Играть в любовь с какой-то девкой, чтобы Славик вышел чистеньким? Да еще и я должна это терпеть? Ну уж нет! Я такого папочке никогда не прощу. Я ему и клинику-то эту наркоманскую не прощу. А уж это, — Вика указывает в меня пальцем. — Тем более! Я, значит, один-единственный раз попробовала кокс по глупости, и меня сразу сбагрили подальше, как конченную наркоманку, чтоб не мешала его карьере… А Славику за износ — ни-че-го. За износ, блин! Это, вроде как считается, тяжкое преступление, не? Но я, значит, в дурдоме сиди, а он продолжает отрываться в свое удовольствие. Это как, а? Еще и другие должны его дерьмо подчищать.
— Ты папе своему это высказывай. А здесь тебя быть не должно.
— Это ее здесь быть не должно! — срывается на визг Вика. — А его после такого я даже папой теперь не считаю! Да! Он мне больше не отец! Никогда его не прощу! И даже рада буду, если он со своими выборами пролетит. Ненавижу! Ненавижу…
Викины крики впиваются в мозг как иглы. От всего происходящего меня мутит. В груди давит. Перед глазами темнеет и плывет. Всем весом наваливаюсь на перила, чтобы не упасть тут перед ними.
— Езжай домой, — велит ей Герман.
— А ты?
Он не отвечает. Вика смотрит на него выжидающе и в конце концов психует.
— Чтоб ты знал, я всё ей рассказала! — выдает она с каким-то мстительным удовлетворением.
— Что — всё? — буднично интересуется он, и ни один мускул в лице не дрогнет.
— Про ваш, блин, гениальный план, как затравить ту вашу девку изнасилованную и как эту заставить заткнуться. Она не верит. Быть такого не может. Герман не такой. Герман не мог так поступить, — паясничает Вика.
— Прекрати, — обрывает он ее и наконец переводит взгляд на меня.
Несколько секунд мы молча смотрим друг другу в глаза. Я даже не дышу, а сердце так отчаянно и гулко колотится, что, кажется, сейчас разорвется в клочья.
— Так это всё правда? — спрашиваю я.
— Конечно, правда! — влезает Вика.
А Герман молчит. Смотрит на меня и молчит. Зато взгляд его красноречивее любых слов…
— Герман, это правда? — повторяю вопрос.
— Прости, — произносит он наконец.
А я отворачиваюсь от них, закрыв на секунду глаза, и тяжело выдыхаю. Ну вот и всё…