И хорошо. Потому что, чувствую, если бы он продолжил так давить, я бы не выдержала и всё ему выложила. Всю правду, от которой я сама так отчаянно открещивалась все эти дни. Не хотела признавать до последнего. А правда в том, что я презираю Германа и… люблю. Так мучительно и сильно, будто болею. Думала, что уже нет, что всё прошло, остыло, улеглось, но вот он объявился — и опять сердце в клочья. И ничего с собой поделать не могу. Хотела бы, очень хотела, но только как?
Внушаю себе, твержу все время, что нельзя о нем даже думать, что глупо его слова принимать всерьез, что я буду последней дурой, если поверю ему хоть на секундочку. Он играет со мной опять, не знаю зачем, но это не может быть правдой. Герман Горр вообще не способен кого-то любить. Ведь тут все просто: если бы любил, он бы меня тогда не бросил. Во всяком случае так, как это сделал он. А главное — у него есть невеста!
Я пытаюсь занять голову чем угодно, а внутри болит и пульсирует. Словно там вскрытая рана, которая воспалилась, тянет, кровоточит и не желает затягиваться. Особенно ночью плохо.
И что самое абсурдное — я продолжаю высматривать его среди прохожих. Возвращаюсь с работы домой и вглядываюсь в темноту, нет ли поблизости его машины. И мне одновременно хочется и не хочется вновь его увидеть. То есть нет, не хочется, конечно. Я даже, наверное, боюсь встречи с ним, потому что умом понимаю, что мне от этого только хуже станет. И так постоянно нахожусь в состоянии острого стресса. Но вижу, что его опять нет, и душу наполняет тянущая тоска.
Безумие какое-то…
Он, между прочим, ни разу больше и не появился с той ночи. Неужели послушал мою просьбу? Как-то непохоже на него. Хотя, скорее всего, ему просто не до меня. Кто я ему?
Ну и пусть, так даже лучше, говорю себе.
Словно прощаюсь, оглядываю с грустью «Маяк», затем не спеша плетусь домой. Сейчас соберусь и поеду в город.
Заслышав шум, Вера Алексеевна выходит из кухни в прихожую, вытирая руки о фартук. Пока я разуваюсь, молчит, но ее немой вопрос так и висит в воздухе. И только я выпрямляюсь, она спрашивает с такой обреченностью в голосе, что сразу ощущаю себя какой-то предательницей.
— Ну что, Леночка? Ты все-таки уволилась? И вернешься туда, к себе теперь?
— Да. У меня же учеба начинается, ну, то есть, практика.
— А в нашей школе? Ты ведь могла бы и у нас здесь…
— Нельзя, — вру я и чувствую, как тут же краснею. — Нас же еще в июне распределили…
Где будем отрабатывать — выбирали мы сами. Я, конечно же, определилась в свою, одиннадцатую школу. Однако при желании можно было и поменять место. Но я не хочу. Я измучилась. Я хочу домой, к бабушке. Мне стыдно за свое вранье, за слабость и малодушие, но ничего с собой поделать не могу.
Она не спорит, не уговаривает больше, просто смотрит на меня смиренно и тоскливо.
— Я буду часто приезжать, — обещаю я, умирая в душе от угрызений совести. — По выходным и среди недели… На днях должен прийти расчет, я сразу перечислю вам на карту.
На самом деле, я искренна в своем желании помочь Антону и его семье, только отчего-то стойкое ощущение, что просто хочу от них откупиться. И от этого еще противнее. И хочется скорее сбежать отсюда.
Вещей у меня немного, всё умещается в одну спортивную сумку. Антон тяжело молчит, пока я собираюсь. Даже не смотрит на меня, лежит, закинув руку на глаза. Только кадык время от времени дергается.
Я подхожу к нему, присаживаюсь рядом и как можно ласковее говорю:
— Мне пора. Я позвоню, как приеду к бабушке.
Он судорожно сглатывает, но не отвечает и руку не убирает.
— Я же не насовсем уезжаю. Ты же знаешь, мне учиться пора. Я буду постоянно приезжать…
— Угу, — наконец подает он голос.
Я сама убираю его руку с лица. Склоняюсь над ним. Он смотрит на меня так пронзительно, что я не выдерживаю. Скомканно прощаюсь, снова обещаю приезжать и ухожу.
Иду на остановку, а на душе такая тяжесть… Всё думаю об Антоне. Мне кажется, что я поступаю с ним нехорошо, как будто предаю. Не потому, что сейчас возвращаюсь к себе, нет. Об этом мы договорились давно, и он тогда нормально это воспринял. Сам говорил: «Конечно, малыш, учеба — это главное». Даже шутил: «Зачем мне жена-недоучка».
Боже, как давно это было… В общем-то, всего три-четыре месяца назад, а такое ощущение, что вообще в другой жизни. Просто с тех пор Антон стал совсем другим, обозлился. Но даже его я понять могу. А вот себя — нет.
Я ведь в самом деле испытывала к Антону самые теплые чувства. Мне нравилось проводить с ним время, нравилось, когда он держал меня за руку или обнимал. И даже после его травмы, когда мы только переехали к нему, я порой тихонько лежала у него плече, а он гладил меня по волосам и нашептывал ласковые слова. И мне было хорошо.