И я вдруг всё поняла, всё…
Как он сказал в прошлый раз? Мне пришлось…
Я бросаю ошарашенный взгляд на Германа. Так и рвутся вопросы: это правда? Значит, ты не предавал меня? Ты сделал это для меня? Но горло от волнения перехватывает, и я лишь судорожно и часто вдыхаю-выдыхаю, пытаясь совладать с эмоциями.
— Что, всё-таки не удержался? Всё рассказал, да? — хмыкнув, говорит отец Германа.
— Решил тебе предоставить такую возможность, — невозмутимо отвечает Герман.
— Вы сейчас о чем? — озадаченно хмурясь, спрашивает пожилой мужчина, единственный здесь — в строгом костюме и при галстуке.
— Да это так, Марк Соломонович, к нашей проблеме не относится, — отмахивается отец Германа. — Это уже сугубо семейные дела… наши с Германом. Прошу прощения, но мне придется вас ненадолго покинуть. Не возражаешь, Дима? Поговорить надо с молодым поколением.
Явницкий жестом показывает, что не возражает. Он вообще выглядит как человек, который с трудом понимает происходящее. Наверняка он и забыл совершенно про «свою благотворительность».
— Александр Германович, надеюсь, вы скоро вернетесь. У нас еще остались вопросы, которые нужно обсудить, — беспокоится пожилой господин в костюме.
— Да, скоро, скоро…
Отец Германа с заметным усилием поднимается с кресла. Затем, не спеша и, по-моему, слегка прихрамывая, направляется к нам. Останавливается в шаге перед нами, многозначительно оглядывает меня с ног до головы и снова каким-то своим мыслям усмехается. А я смотрю на него во все глаза и чувствую, как меня трясет.
Потом он обращается к Герману:
— Думаю, свидетели нам ни к чему. Поговорим там, на улице.
Мы втроем выходим на просторное крыльцо. Герман выпускает мою руку, но затем приобнимает меня за плечи. Мне кажется, он это делает специально — для отца. Мол, смотри, мы вместе, несмотря ни на что. В другой раз мне было бы неловко от такого демонстративного жеста, но сейчас я так разволновалась, что плевать на условности. Да и голова кружится. Присесть бы, но некуда. Пусть хотя бы Герман меня поддерживает.
— Сто лет не курил, а тут вдруг захотелось, — скрипуче смеется Александр Германович. Облокотившись о балюстраду, он нас и не смотрит. Разглядывает ухоженный двор, посреди которого сейчас стоит машина Германа.
— Как здоровье-то, Лена, — оглядывается он на меня. — Всё хорошо?
— Да, все со мной нормально, — отвечаю глухо. Первое потрясение уже прошло. Меня почти отпустило, во всяком случае — с виду. Только дрожь в груди никак не стихает. Сердце то сжимается в болезненный узел, то трепещет. И вместе с ним содрогается все тело.
— Ну и слава богу, — произносит отец Германа. — Это самое главное.
Он очень состарился за эти четыре года и исхудал. Особенно лицо. Посерело, одрябло. Даже глаза ввалились, а скулы заострились. Я бы его и не узнала, если бы просто встретила на улице. Может, он сам болен? Но затем внезапно вспоминаю про его арест. Тогда об этом трубили все местные новости, а потом как-то затихли. Интересно, давно ли он освободился?
— Давай уже к делу, — подгоняет его Герман.
— Ну, к делу так к делу, — пожимает плечами он и поворачивается ко мне. — На самом деле это я оплатил твою операцию. И реабилитацию тоже. По просьбе Германа. Точнее… — Он переводит взгляд на сына. — Мы с ним заключили сделку. Он расстается с тобой и уезжает. А я оплачиваю твое лечение и все сопутствующие расходы. Через Диму. Дмитрия Николаевича Явницкого. Вот, собственно, и всё.
Вот так просто. Сделка и всё.
Я, наверное, должна быть ему благодарна. Ведь, получается, это он спас меня. Пожертвовал такие огромные деньги. Но почему-то вспоминается, как я выла от горя, когда Герман меня бросил. Как потом лежала в прострации сутками, словно живой труп, и не хотела больше ничего.
Парадокс какой-то. Тот, кто разрушил мою жизнь, эту же жизнь мне и подарил. Только зачем всё это надо было? Нет, я прекрасно понимаю, почему он отправил Германа в Канаду. Но зачем ему понадобилось обойтись с нами настолько жестоко? Не просто разлучить, а сделать это так, чтобы обоим было больно, чтобы я ненавидела его сына, чтобы презирала его? И сама же догадываюсь — он просто хотел, чтобы я навсегда исчезла из жизни его сына. Чтобы не осталось ни единого шанса на примирение. Почему? Потому что я — неподходящая. Не их круга, как он сам сказал. И к тому же больная.