А я еще удивлялась тому, какой Герман искусный манипулятор и кукловод. Есть в кого. Правда, Герман действует тоньше.
— Спасибо, — произношу бесцветным и каким-то сиплым голосом. И то с трудом — в горле стоит ком. Больше ничего выдавить из себя не получается, да и не знаю, что еще тут можно сказать. Хотя меня едва не разрывает изнутри, будто все чувства, что испытывала когда-то, вспыхнув с новой силой, бурлят и рвутся наружу.
Я стараюсь держать лицо, но безуспешно. Еще и отец Германа разглядывает меня с интересом. Потом, прищурившись, спрашивает у Германа:
— И что теперь? Вы, так понимаю, опять вместе? А как же Вика?
— Это уже не твоя забота, — отвечает Герман и, обнимая меня за плечи, ведет по ступеням вниз.
18. Лена
До города мы едем молча.
Герман не обрушивается на меня с разговорами, дает переварить услышанное. Хотя, чувствую, пристально наблюдает за мной, ждет и тоже, по-моему, нервничает. Пусть с виду по нему и не скажешь, но от него исходит такое напряжение, что воздух вокруг нас, кажется, весь пронизан электрическими разрядами.
У меня же в душе полный хаос, разгром и пепелище. Да, все это время мне было плохо, очень плохо, когда я считала, что Герман меня предал. Но теперь уже я… нет, не то что с этим свыклась, просто всё в моей жизни стало просто, понятно и упорядоченно.
Юлька Орлова называла мою жизнь болотом, особенно после того, как с Антоном случилась беда. Да и меня, конечно, не всё в ней устраивало, но я понимала, что происходит, что нужно делать, к чему стремиться. Строила какие-то свои маленькие планы, рисовала в воображении мечты. А сейчас просто всё рухнуло. Будто мой, пусть и болотистый, но привычный мирок в один момент разорвало на тысячи мелких осколков. А сама я болтаюсь в невесомости и не знаю, куда мне теперь, как вообще быть…
Мне бы радоваться, что Герман оказался не трус, не слабак, не подлец, что он, наверное, и правда меня любил. Это же то, чего я хотела больше всего на свете. Да я и радуюсь, конечно, только радость эта с привкусом горечи. Даже нет, не так — эта горечь отравляет все остальное. Потому что невозможно просто взять и вычеркнуть то, что я пережила. И то, что наверняка пережил он.
А, самое главное, уже поздно, слишком поздно… Ничего уже не вернуть, не изменить. Мы оба связаны обязательствами. У меня есть Антон, у Германа — его невеста.
Так зачем нужна была эта правда? Знать, что всё могло бы быть, но не случилось? Это же еще мучительнее!
Раньше я спасалась в отношениях с Антоном, а теперь… теперь эти отношения станут для меня просто невыносимым бременем.
Я тут же себя одергиваю, устыдившись собственных мыслей. Какая же я эгоистка! Сижу тут, себя жалею, терзаюсь: как же я, бедная-несчастная, буду теперь жить. И не подумала о том, каково же было ему все это время. Да что там — я даже не поблагодарила Германа! А ведь он меня спас. Не кто-то, а он, мой Герман. И не мой, теперь не мой…
Между тем, мы подъезжаем к нашему дому. Останавливаемся во дворе. Но я не спешу выходить. Перевожу взгляд на Германа, и он тут же поворачивается ко мне.
Несколько долгих секунд мы просто смотрим друг другу в глаза. И этот его взгляд, острый, пронзительный и ждущий, — как откровение, даже сердце замирает. И на миг возникает иллюзия, что мы — вместе, что никогда не расставались, что мы вообще сейчас в целом мире одни. Я даже забываю, что хотела сказать.
Мне кажется, Герман тоже что-то такое почувствовал.
А потом сбоку раздается вдруг резкий гудок клаксона. Это наш сосед не может заехать на своей Ниве во двор, потому что машина Германа преградила путь. И это ощущение уходит, как внезапно оборванный сон, оставляя лишь щемящую грусть на душе.
Герман оглядывается на соседа и чуть сдает назад, освобождая проезд. Потом снова поворачивается ко мне, но момент уже исчез.
— Спасибо, — тихо произношу я. — Спасибо тебе.
Герман небрежно пожимает плечами. Других он от меня ждет слов или другой реакции. Ему вовсе не нужна моя благодарность. Но я все равно продолжаю:
— Я до сих пор не могу поверить, что это ты… что ты меня спас… Ты прости меня, что я винила тебя, что думала про тебя плохо, предателем считала… Если бы я только знала…
— Я не хотел тогда уезжать, — вдруг говорит Герман. — И бросать тебя не хотел.
Я киваю, несколько раз быстро киваю, потом шепчу:
— Я поняла… я всё поняла…
Герман придвигается ближе. Смотрит так, будто истосковался, но в то же время ему больно на меня смотреть. И, сглотнув, торопливо, с жаром говорит: