Я сижу пунцовая под его смеющимся взглядом и ни единой четкой мысли в голове.
— Почему ты так ее не любишь? — спрашиваю я наконец, спустя минуту или две. — Она — хорошая, честная, порядочная… всегда за справедливость…
— Да-да, Клара Цеткин во плоти. Только красного флага не хватает.
— Что? — не понимаю я.
— Ничего, Леночка. — И опять эта снисходительность и в тоне, и во взгляде. Даже обидно. Что он со мной, как с несмышлёной дурочкой?
— Герман, я не заставляю тебя ее любить, — говорю я как можно строже. — Но хотя бы из уважения ко мне можешь просто не говорить про нее плохо? Хотя бы при мне…
— Могу, — легко соглашается он. — Что угодно могу, лишь бы ты улыбалась.
Тем временем мы выезжаем на Байкальский тракт. И я догадываюсь, что везет он меня в тот самый дом, куда мы ездили когда-то давно. В общем-то, всего четыре года назад, но ощущение такое, будто это было в прошлой жизни. А когда подъезжаем и останавливаемся у ворот, то возникает чувство, будто мы вдруг вернулись в эту самую прошлую жизнь.
Там всё точно так же, как я запомнила. Только теперь осень, а не весна. И с нами нет Василия, его водителя.
— А где Василий?
Герман сразу же понимает, о ком я.
— Он открыл свое охранное агентство, насколько я знаю. В Ангарске. Женился на какой-то даме. Потомством, вроде, пока не обзавелся.
— Вы видитесь?
— Созваниваемся иногда.
Я чуть было не роняю: «Передай ему привет», но вовремя спохватываюсь. Он, наверное, и не помнит уже меня.
Пока Герман говорит с кем-то по телефону, я кручу головой по сторонам. Осматриваю двор, дом, веранду, подвесные качели, где мы сидели с Германом, взявшись за руки, беседку, где мы ели копченного на углях омуля. И все эти воспоминания, нахлынув как цунами, топят меня с головой…
Тот день воскресает в памяти так ярко, словно и впрямь время повернулось вспять. Я помню, о чем мы говорили, над чем смеялись. Помню каждую мелочь. И даже как будто ощущаю себя той, давней Леной, которую до краев переполняли чувства к Герману. Не тяжелые и мучительные как сейчас, а дурманящие и восторженные.
Кто бы сказал, почему тогда моя любовь к нему была как эйфория, а сейчас как болезнь?
— Я заказал нам ужин, — подходит ко мне Герман. — Через час должны доставить из Листвянки. Прогуляемся пока по берегу?
— С удовольствием.
Мы с ним идем той же тропой, что и тогда, взявшись за руки. Только сегодня Байкал синий-синий и сверкает на солнце миллионами крохотных искр. Глаз оторвать невозможно! А шелест волн и крики чаек звучат как музыка. Ностальгия…
И так сейчас хорошо на душе, что нам даже разговаривать не нужно.
— Мне тебя страшно не хватает, — первым нарушает молчание Герман.
А мне — тебя, думаю я, но вслух, конечно, этого не говорю. Смущаюсь. Думаю, что ему ответить.
— Здесь очень здорово… и все в точности так, как раньше, — нахожусь я.
— Да, время здесь будто застыло, — произносит он задумчиво.
— Только мы теперь другие.
На это Герман отвечает смешком. Потом говорит:
— Лен, да никакая ты не другая. Ты вообще не изменилась. Как и раньше, тонешь, как в болоте, в этом своем сострадании, жалости, чувстве долга и вины…
— Однажды ты мне уже такое говорил, — тут же вспоминаю я один из самых плохих моментов прошлого. — Про долг, про жалость, про то, что ты этого терпеть не можешь, а ломать себя или меня не станешь. И поэтому, сказал ты тогда, нам надо расстаться. Чего же ты сейчас от меня хочешь? Я ведь все такая же, как ты говоришь.
Во мне едкой горечью растекается обида. Под болотом он наверняка подразумевал Антона.
— Да, ты все такая же. Слишком ответственная, слишком жалостливая, слишком правильная… — с легкостью соглашается Герман, будто не замечая моего обиженного тона. — И себя ты совсем не любишь.
— Ну так что ты хочешь, раз я вот такая? Или ты изменился?
— Нет, что ты. Я еще больше очерствел, — смеется он.
— Тогда что?
— Ничего, — пожимает плечами Герман, потом переводит на меня взгляд, полный нестерпимой нежности. — Я просто буду любить тебя за нас обоих.
Я сглатываю. Во рту моментально пересыхает. Шах и мат, Лена.
Может, я дурочка, легковерная и наивная. Может, я потом буду горько плакать. Но сейчас он обезоруживает меня полностью. Сражает наповал. Я останавливаюсь, смотрю на него во все глаза, губы дрожат, дыхание дрожит, ничего сказать не могу.
— Я… я… — шепчу, не в силах облечь в нормальные слова все то, что рвет сейчас душу. Герман выпускает мою руку, но лишь затем, чтобы обнять меня.