— Всё! Хватит! — Юлька вскакивает из-за стола. — Вы не вопросы мне задаете, а пытаетесь смешать с грязью. Так вот передайте вашему заказчику, что можете писать какой угодно бред, но показания я не изменю!
Сомова со своей приклеенной улыбкой на Юлькин выпад отвечает:
— Не знаю, о чем вы. У меня нет заказчиков. Успокойтесь, Юлия. Я просто повторяю вам известные мне факты и прошу вас их прокомментировать…
— Факты? Вранье всё это, а не факты! — кричит Юлька. — А ты…
Мне кажется, еще чуть-чуть и она сейчас вцепится в Сомову, которой, похоже, это будет только на руку. Потому что она как будто нарочно выводит Юльку на эмоции, провоцирует, а сама спокойна и насмешлива.
Я хватаю Юльку за плечи и силой оттаскиваю от столика:
— Всё, Юль, идем. Уходим! А то такими темпами госпожа журналистка, — бросаю на нее неприязненный взгляд, — присочинит тебе еще и какое-нибудь нападение.
Мы выходим из кафе. Юлька от злости несется вперед так, что я едва за ней успеваю. Время от времени останавливается и выкрикивает что-нибудь в духе: вот сука продажная! Все они суки! Лживые твари!
Я провожаю Юльку почти до самого дома Антона, но сама к ним, конечно, не захожу. Наверное, и не зайду больше никогда.
Юлька — молодец, не плачет, держится, хоть и явно из последних сил.
— Юль, прости, что я тебя во все это втянула, а теперь обо мне ни слова, а тебя помоями поливают… это ужас какой-то.
— Не говори ерунды, Третьякова! Я сама хочу, чтобы этот урод ответил, только… Стой… смотри. Видишь, вон ту тачку? Она за нами крадется.
— А, да. Не бойся, это из охранного агентства. Герман нанял, — отчего-то смущаюсь я.
— Оу, мне уже нравится этот твой Герман, — вымучивает улыбку Юлька. — Когда познакомишь?
Я пожимаю плечами. К сожалению, я даже не знаю, когда сама его снова увижу…
Юлька порывисто меня обнимает.
— Спасибо тебе. Если б не ты, я бы уже сломалась… — шепчет она.
Спустя четверть часа я сижу на остановке. Жду маршрутку в город. Уже вечер. Я спохватываюсь, что пообещала бабушке давно быть дома, а сама пропала на весь день. Спешно звоню и наигранно бодрым голосом отчитываюсь, что всё хорошо. И сил хватает только на этот звонок, потому что затем на меня словно лавина обрушиваются все переживания сегодняшнего дня. Сначала Антон, следом объяснения с его матерью, потом новости и эта подлая журналистка… Не день, а безумие. Испытание на прочность. Я прямо физически чувствую себя раздавленной и выпотрошенной. Я не представляю, как Юлька, но даже я так от всего устала. Так хочется…
Я не успеваю додумать, чего мне больше всего хочется, потому что к остановке совершенно неожиданно подъезжает машина Германа. Вижу, как он выходит, как направляется ко мне, как смотрит, улыбается, и у меня будто открывается второе дыхание.
— О, Герман! — выдыхаю я, испытывая вместе с удивлением какое-то просто нереальное облегчение. Почти восторг. Именно сейчас и именно ему я рада, как никому и никогда, наверное. — А ты как здесь оказался?
— За тобой приехал. — Он открывает для меня дверцу машины.
— А как ты узнал, что я здесь? — усаживаюсь я.
Герман кивает в сторону серебристого седана.
— Как настроение? — спрашивает он, мягко разворачиваясь и выезжая с остановки.
— Ужасно, — признаюсь я. Хотя в эту самую секунду, теперь, когда он рядом, не настолько и ужасно.
Герман задерживает на мне взгляд, но ничего не отвечает.
— А куда мы едем? — спрашиваю я.
— Ко мне, — отвечает он таким тоном, что к лицу приливает жар. Мне вообще-то надо домой, но я молчу, прикусив нижнюю губу и пытаясь унять трепет в груди.
46. Лена
Мы подъезжаем к дому Германа. За всю дорогу, пусть недолгую, пусть всего минут десять-пятнадцать, он больше не обронил ни слова. Вот только поприветствовал и улыбнулся мне в самом начале при встрече и всё, будто ушел в себя. Даже на мои реплики почти никак не реагировал. Максимум — слегка кивал иногда.
Как и вчера вечером, сейчас он слишком серьезен. И его молчание — оно такое… не знаю, подавляющее, что ли. Он умеет так молчать, что другим рядом с ним тоже сразу говорить пропадает всякая охота. Он вообще умеет внушать нужный ему настрой. И я, сама того не ведая, всегда поддаюсь этому влиянию.
Но не сегодня. Сегодня, как бы Герман ни молчал, мне нестерпимо хочется выговориться. Может быть, даже пожаловаться. Столько всего ужасного произошло, что меня раздирает изнутри. А он сейчас как глухая скала — не докричишься, не достучишься.