Не то что бы у меня были какие-то конкретные планы на ее счет, просто увидеть очень хотелось. Насмотреться. Я соскучился.
Я и приехал-то на выпускной только из-за нее, хоть она и попросила в последнюю нашу встречу не подходить к ней, не заговаривать, не попадаться на глаза, в общем, оставить в покое.
Умом я понимал, что так для обоих будет лучше. Меньше контактов – скорее всё пройдет.
Но с собой-то что поделать, если сутками напролет о ней думаешь так, что места себе не находишь? Когда вообще ничего больше не хочется. Когда внутренности выкручивает от тоски.
Сколько раз за эти три недели едва не срывался, чтобы ей позвонить, а то и приехать…
И все время в мозгу рефреном стучало: «Хочу к ней…».
Вот только теперь я знаю, что одного «хочу» ни черта недостаточно. Можно, конечно, словить эйфорию в первые часы или дни, как помиримся, может, даже недели… ну а потом? Снова рвать душу себе и ей, если что-то не получится?
Нет, если уж нам начинать опять отношения, то всерьез, взвешенно, с далеко идущими намерениями.
Вот я и прикидывал, что будет, если забью на всё, останусь здесь, с ней.
Отец такое вряд ли простит, собственно, он это уже не раз повторял. А он слов на ветер не бросает. Из дома меня, конечно, не попросит, но ведь и Лену к нам не пустит. Значит, придется уйти, где-то на что-то с ней жить, как-то работать, чтобы ее содержать. Но это ладно, всегда можно что-нибудь придумать при желании. А вот уживемся ли мы – вопрос. Если мы еще и не начинали, а у нас уже всё разладилось. Потому что слишком мы разные. Диаметрально. А гнуть ее под себя я не хочу.
Сам я под ее причуды тоже, понятно, прогибаться не стану. Даже если и стану, то надолго меня не хватит. У нее ведь всегда найдется не Черный, так еще кто-нибудь, кого надо пожалеть и окружить заботой. А мне… мне нужна она вся, целиком, без всяких Петь и прочих несчастных и обиженных.
Всё или ничего.
Но как же без нее плохо…
Все-таки нельзя так привязываться к человеку. Это лишает свободы. И превращает жизнь в хаос.
Раньше я всегда четко знал, что хочу, к чему стремлюсь, что надо делать. А теперь меня постоянно штормит из крайности в крайность: смогу – не смогу, уеду – останусь. Такой вот бред.
Отцу я, конечно, по-прежнему говорю, что никуда не поеду. Он то психует, то обещает «золотые горы», лишь бы я сделал, как ему надо. Я в тысячный раз отказываюсь. А сам порой думаю: может, даже свалить в Канаду было бы вполне себе решением. С глаз долой из сердца вон, и чтобы никаких соблазнов приехать, увидеть, услышать, вернуть…
Пока я, конечно, ума не приложу, как буду без Лены, совсем, без возможности хотя бы увидеть иногда. Тупо твержу себе: как привык к ней – так и отвыкну. И сам тут же противоречу: не хочу отвыкать, не хочу без нее…
Тупик.
***
На вручении аттестатов глаз с нее не сводил. Какая она все-таки красивая, нежная, самая нежная…
Смотрел на нее, и сердце колотилось. Как же я соскучился… Наверное, именно в тот момент я и понял: ну куда я от нее денусь? Никуда. Она же моя. Только с ней хочу быть. Всегда. О чем еще тут думать?
Жаль, что на банкете ее посадили черт знает куда. Хотя Лена и сама, похоже, избегает встречаться со мной. Когда мы переходили из конференц-зала сюда, я только приблизился к ней, как она сразу метнулась в другую сторону, подальше.
Все равно поговорим. Сегодня должно всё решиться.
Потом диджей врубил «Медлячок».
Михайловская приподнялась, вцепилась в мое запястье и стала вытягивать на танец.
– Герман, можно тебя пригласить?
Я убрал ее руку.
– Пригласи лучше кого-нибудь другого.
Она сморгнула, глядя на меня во все глаза. Потом наклонилась ко мне и чуть ли не взмолилась:
– Ну, идем! Пожалуйста! Прошу!
С соседнего столика за нами, точнее, за ней наблюдали Ларина и Сорокина, в открытую посмеиваясь. Михайловская на них оглянулась, и те тотчас прыснули.
– Ладно, идем.
Я сам взял ее под локоть. Танцор из меня тот еще, но зато я сразу же нашел Лену. Ее и впрямь усадили за самый дальний стол. И рядом с ней, конечно же, торчала англичанка, никуда от нее не скроешься.
И тут я придумал: подойду чуть позже к диджею, попрошу его поставить Ленину любимую «На сиреневой луне» и приглашу ее. Ну и скажу ей, что… в общем, всё ей скажу.
А пока она на меня даже не смотрела. А вот англичанка пялилась с таким осуждением, будто я ее лично оскорбил.
– Герман, мне надо тебе кое-что сказать… – перекрикивая музыку, сообщила на ухо Михайловская.