- И развалил поленницу?
- Развалил.
- Гордо отвечаешь, - сказал я. - Придется сложить дрова.
- А кто будет складывать? - с интересом спросил Катаев.
- Ты.
- Я? Вот еще! Больно надо! Дрова и так хороши, что в поленнице, что в куче.
- Что ж, ладно. Витязь, собирай отряд, одевайтесь и сложите дрова.
- Семен Афанасьевич, - робко возразил Крикун, - а как же, ведь сегодня в школе кино? Нам уже идти пора.
- Сегодня вам в кино не идти - будете убирать дрова.
В первую минуту Катаев отнесся к моим словам вполне равнодушно, просто не поверил им. Но когда ребята столпились у вешалки, разбирая шапки и натягивая пальто, он всполошился и соскочил с подоконника:
- Я сам пойду!
- Сиди, сиди отдыхай, - мирно ответил Крикун.
- Семен Афанасьевич! - закричал Катаев. - Пускай они в кино идут! Пускай идут, а то хуже будет!
- Оставьте, - велел я. - Катаев сам справится.
Катаев нахлобучил шапку, рывком вдел руки в рукава куртки и выскочил за дверь. Ребята повалили за ним, вышел я и с крыльца увидел, как он с остервенением принялся за работу.
- Идите отсюда! Чего не видали? - огрызнулся он на Витязя, Любопытнова и еще двоих-троих, кто сунулся ближе.
- Давай вместе! Быстро кончим, и вое пойдем, - предложил Витязь.
- Не пойду я. Подумаешь, кино я не видал, - сквозь зубы отвечал Николай. - Да идите же вы! Опоздаете!
Когда мы возвращались, я еще от калитки увидел: у сарая аккуратно сложена поленница; в свете луны голубел раскиданный метлой снег, и на нем ни щепочки. Надо сказать, одному человеку тут пришлось изрядно поработать.
Заслышав нас, Катаев выскочил на крыльцо:
- Не опоздали?
- Один складывал? - спросил я вместо ответа.
- Любопытнов помогал, - ответил он угрюмо.
- Кто ему разрешил? Любопытнов, кто тебе разрешил вмешиваться не в свое дело?
- А вы придираетесь! - закричал Катаев. - Ко мне придираетесь... потому что я с вами спорил, когда вы про планы говорили!
- Да ты, я вижу, просто дурак, - ответил я с сердцем.
- А вы... Вы не имеет права выражаться... Обзывать не имеете права!
Вечером ко мне постучался Василий Борисович.
- Я хочу сказать, - начал он с порога, - что не согласен с вами.
"Не успел приехать и уже не согласен", - мелькнуло у меня.
- Вы, наверно, думаете, - продолжал он: - "Вот, только приехал и уже лезет со своими несогласиями".
Невольно смеясь, я признался, что и впрямь так подумал. А в чем же несогласие?
- Во-первых, Любопытнов ни в чем не виноват. Он решил помочь товарищу, и я не вижу в этом преступления.
- Преступления нет, конечно, но есть такое понятие - дисциплина. Катаев был наказан...
- Наказан? Да разве можно наказывать трудом? Я понимаю так: испортил работу - сделай ее заново, разрушил - восстанови. И если Любопытнов не пошел в кино, остался с товарищем и помог ему, то убейте меня, не знаю, за что его укорять. И что это значит: "Не вмешивайся не в свое дело"? Мне кажется, мы их как раз тому и учим, чтоб они во все вмешивались. Нет, тут вы ошиблись.
Я с детства помню эту кость, которая становится поперек горла и мешает сказать: "Да, я ошибся".
- Не буду врать, не буду отпираться, - сказал я, стараясь проглотить эту проклятую кость, - вы правы, это я сгоряча. A все же Любопытнов должен был спросить меня, или вас, или командира.
- Разрешите, мол, помогу товарищу? Да вы же первый подумали бы: "Ах ты хвастунишка!" Уж решил помочь, так и помогай без рекламы. Правильно я говорю?
- Ну, правильно.
- А теперь еще... насчет дурака. Тоже сгоряча?
- Да как же вы не понимаете, что я бы и сыну так сказал?
- Ну, по-моему, и сыну не обязательно. Но с этими детьми мы еще не заслужили права разговаривать по-отцовски. Мы знаем их без году неделя, а если говорить по совести вовсе не знаем. И друзьями им еще не стали.
- Никто-никто из ребят в Березовой Поляне не обиделся бы на меня. Там каждый мальчишка отличил бы грубость от резкого слова, сказанного сгоряча.
- Опять сгоряча?
- Ну да, сгоряча. Он такую чушь понес: я, мол, в отместку к нему придираюсь. Мелкая душа ваш Катаев.
- Уж и мой!
Василий Борисович встал, прошелся по комнате:
- Хотел бы я знать, что за плечами у этого мальчишки.
- Зачем?
- Как зачем? Чтоб лучше понять природу его грубости, чтоб увидеть, откуда она.
- А вы не думаете, что грубость Катаева не от каких-то сложных причин, а от давно укоренившегося хамства?
- Нет, не думаю, - твердо сказал Василий Борисович, - Вспомните сегодняшний случай. Он привел в порядок эти самые дрова не потому, что боялся вас или меня, не потому, что боялся ссоры с ребятами, - он просто не допускал, чтобы из-за него кто-то лишился удовольствия. Нет, Семен Афанасьевич, я думаю, мы должны помнить простую вещь: если неудача - ищи причину в себе.
* * *
Ну что ж. Я искал. Мне казалось, ошибки не было в моем к нему отношении, кроме того злополучного "дурака", не было слова, сказанного зря, поступка, который мог его понапрасну оскорбить, задеть. Напротив, задевал и оскорблял он сам всех, походя, без разбору и без всякой видимой причины.
Казалось, его с колыбели обуял дух противоречия, и он поутру просыпается со словами "нет" на устах. "Нет!" - твердил он, не выслушав, не дослушав, не вслушавшись. "Нет!" - выражало его лицо и зеленые, прозрачные, как виноградины, глаза. "Нет, нет, нет!" -слышалось в каждом его ответе. Он всегда говорил так, словно ему перечили, не говорил - огрызался.
Однажды преподавательница русского языка Ольга Алексеевна вызвала Катаева отвечать заданное на дом. Он долго молчал, потом начал, немилосердно путаясь и спотыкаясь:
- "Как ныне сбирается вещий Олег... вещий Олег..."
Он так и не переполз с первой строчки на вторую, Ольга Алексеевна так и не добилась от него - куда же и зачем сбирался вещий Олег.
- Придется поставить тебе "плохо", - сказала она.
Прошло несколько дней. Ольга Алексеевна стала читать ребятам на память отрывок из "Записок охотника" - запнулась, поправилась, снова запнулась... И в тишине раздался голос Катаева:
- Придется поставить вам "плохо"!
- Выйди из класса, - сказала Ольга Алексеевна.
И он вышел, не упустив случая легонько хлопнуть дверью. В тот же вечер происшествие обсуждалось на нашем общем собрании.