– Что же ты не ешь, Анатолий?
Он ответил честно, не запнувшись:
– Вале отдам.
Лира умел внушать уважение к своим поступкам. Другого давно бы задразнили. Поначалу Литвиненко, завидев Лиру рядом с Валей, начинал выкрикивать столетней давности стишки насчет жениха и невесты. Но Лира даже бровью не повел. Все видели – он не обижен, скорее, польщен. А какая же охота дразнить, если ты стараешься изо всех сил, а человек тебя просто не замечает?
Лева отстал. Пробовали Лиру пощипать и другие – с тем же успехом. Лира был влюблен открыто и бесстрашно.
Валя приходила к нам покататься на карусели, поиграть в волейбол. Однажды, когда Ступка заиграл на баяне польку (он умел и это), она подошла к самому Коломыте, к суровому, неприступному Коломыте, и потащила его в круг танцующих. Коломыта упирался изо всех сил, но Валя все-таки заставила его сделать круг, со смехом хватая его за руки, за рубаху всякий раз, когда он пытался улизнуть.
Коротко говоря, славная девочка была Валя Степаненко, и мы вполне понимали Лиру.
Этим летом мы помогали совхозу «Заря» убирать урожай. Лира был в восторге: все школьники, а значит и Валя, участвовали в сборе колосков. Они с Валей работают вместе – это ли не счастье!
Командиром сводного отряда назначили Коломыту, заместителем – Лиру. Коломыта начал с того, что переплел грабли, и они уже не пропускали колосков. И переплел не только свои, как сделал бы прежде!
А Лира недаром прошел Митину школу. Он умел теперь не только суетиться и шуметь. Он умел работать весело. Притом, у счастливых легкая рука: они приносят удачу окружающим.
Однажды ребята вернулись с поля праздничные, сияющие.
– Семен Афанасьевич, – сказал Лира с напускной небрежностью, – приходите завтра на седьмую делянку.
– А что такое?
– Да ничего такого. Вася, у тебя газета? А, вот, у меня.
Анатолий вынимает из кармана маленькую газету – она вся величиной с ученическую тетрадку, называется, как и совхоз: «Заря». И я читаю:
«Ребята из детского дома с самого начала повели работу организованно. Они уже собрали больше 1400 килограммов зерна. Лучшие ударники: Лида Поливанова, Мефодий Шупик, Григорий Витязь, Анатолий Лира, бригадир Василий Коломыта и несколько других – будут премированы.»
– Ну, Анатолий, давай руку!
Василий Борисович, как взрослому, жмет Лире руку, и Лира изо всех сил сдерживает ликование, но куда там! Он полон происшедшим, рады и остальные, каждый по-своему. Совершенно спокоен один Коломыта. Свой номер газеты он отдает онемевшей от восторга Насте.
– Семен Афанасьевич, – шепотом от полноты чувств спрашивает Настя, – а что Васе подарят? Ведь не ленты, нет? Вася, а?
– А кто их знает, – отвечает Вася.
Назавтра в обеденный перерыв ребятам вручают премии. На запыленном газике приезжает начальник политотдела Сидоренко, с ним редактор районной газеты. Сидоренко произносит речь, благодарит ребят за помощь, Потом вызывает первого из премированных:
– Василь Коломыта!
Вася выходит вперед, тут же останавливается, о минуту разглядывает занозу в пятке и только потом берет из рук Сидоренко вышитую украинскую рубаху. Вздох восторга проносится по рядам – уж очень хороша, а как пойдет ему! Вася отходит, то и дело останавливаясь и разглядывая занозу, будь она неладна…
Лира тоже получает рубашку, и Мефодий тоже. Девочки – косынки, и все – конфеты. Каждый отходит, боясь расплескать свое счастье: как ни говори, первая награда.
…А через два дня Вася, которого я после этого считал уж вовсе невозмутимым человеком, прибежал домой, схватил меня за руку и потащил за собой, приговаривая:
– Скорее, Семен Афанасьевич! Я Воронка запрягу, это скорей надо!
Сколько раз уже он приносил беду, этот внезапный вопль: «Скорей, Семен Афанасьевич»!
– Да что такое? Скажи сразу!
– Глядите, глядите, что написано!.
Снова у меня в руках маленькая районная газета.
– Вон тут, тут читайте!
«На 7-й делянке тракторист Кононенко с Войсковым перевозили зерно, – читаю я. – Во время езды борт грузовика открылся, и так они проехали 120 метров, рассыпая по дороге зерно.
Стыдно, товарищи Кононенко и Войсковой, так безответственно относиться к такой важной работе.»
– Врут, все врут! – повторял Василий. – Одно вранье, вот вам крест, Семен Афанасьевич! Кононенко этот нас с Мефодием вчера возил. На поле я заместо себя вчера Лиру оставлял, а мы Кононенке и нагружать и разгружать помогали, мы с ним все ездки ездили! Не открывался борт, не рассыпалось зерно, все довезли целое, ну вот провалиться мне! Это не им стыд, это газете стыд!
– Так ты поди в редакцию и расскажи все, как есть.
– Семен Афанасьевич! – Впервые на моей памяти в голосе Коломыты звучит мольба. – Ну, прошу и прошу вас – не пойду я один, не поверят мне, и скажу не так, – поедемте!
– Ну куда я поеду? Ведь на все про все часа два надо, а у меня дел по горло. Запряги Воронка и езжай. Сам все в редакции растолкуешь.
Он посидел в раздумье на крыльце, видно, прикидывал, как ему управиться. Потом попросил разрешения взять с собой Шупика, чтоб был свидетель, запряг Воронка и отбыл. Вернувшись, сказал скупо и досадливо:
– Говорят – разберутся.
Через три дня в газете появилось опровержение.
«Мы вместе с Кононенко и Войсковым возили зерно. Никакой борт не открывался, зерно не просыпалось, все было довезено до места. Не такой человек тов. Кононенко, чтобы просыпать зерно. Это не ему стыдно, а тому стыдно, кто поставил не те фамилии.
Воспитанники детдома имени Челюскинцев В. Коломыта, М. Шупик.»
В примечании редакции говорилось, что описанный в газете случай произошел не с Кононенко и Войсковым, а с Онищенко и Теслюком. Редакция приносит Кононенко и Войсковому свои извинения.
Читаю эти несколько строк, перечитываю – жаль выпустить из рук такой дорогой подарок!
– Каков наш Коломыта? – говорю Василию Борисовичу.
– Семен Афанасьевич, а вы у моря бывали? – отвечает он странно, как будто невпопад.
– Бывал. А что?
– Видали, как чайки ходят по берегу? Неуклюже, переваливаются с боку на бок, словно утки. А взмоет вверх – вольно, красиво! Откуда берется и сила, и легкость…
– Семен Афанасьевич! Письмо! Наверно, про Федьку!
У Лиры от нетерпения дрожат руки, глаза так и сверлят шершавую, толстую бумагу самодельного конверта.
Торопливо вскрываю конверт, смотрю на подпись – нет, фамилия чужая, не Федина.
Уважаемый товарищ учитель Карабанов! Сообщаю, что Софья Александровна Голубкова назад три месяца уехала к сестре в город Псков. Она, как Федя ушел, полгода искала, а потом сказала: здесь больше оставаться нет мочи. Уехала в город Псков, наказала писать ей, если что. Она мне вестей больше не подавала. Я ей сейчас ваше письмо посылаю и вам тоже пишу. Адрес в городе Пскове у нее такой…
Не знаю почему, но от этого письма пахнуло на нас тревогой. Почему бы? Ведь это так понятно: женщине невмоготу было оставаться там, где все напоминало ей о пропавшем мальчике, вот она и решила переехать к родне в другой город. Но тревога не проходила. Галя тут же при Лире составила подробную телеграмму, которую он тотчас отнес на почту. О письме сибирской соседки Феде решили не говорить.
Я ждал ответной телеграммы назавтра, на худой конец – через день. Прошло пять дней – ответа не было. Через неделю Галя с Лирой пошли на почту, чтобы послать новую телеграмму, и там им вручили письмо с псковским штампом.
Уважаемый тов. Карабанов! – прочли мы. – Пишет Вам сестра покойной Софьи Александровны Голубковой. Скончалась она ровно месяц назад, 15-го, от брюшного тифа. Я сама фельдшер, ходили мы за ней в больнице день и ночь, но уж спасти нельзя было. Она никак не могла оставаться на старом месте, когда Федя пропал. Переехала с Фединым братишкой ко мне. Разыскивала Федю, но ничего не могла о нем узнать. Ваша телеграмма опоздала на месяц. Для сестры было бы легче хоть перед смертью узнать, что Федя жив и здоров. Она обоих мальчиков любила, как родных сыновей. Феде четырех лет не было, а Егорушке только три месяца, когда она их взяла. Их мать была наша с Соней близкая подруга. Соня взяла обоих мальчиков, потому что у меня своих трое, а у Сони своих детей не было. Она очень к ним привязалась, заменила им мать. Почему Федя ушел, понять нельзя. Сестра, все себя упрекала, что, значит, не сумела быть ему настоящей матерью. А я знаю, что это неправда. Она все силы отдавала ребятам, только о них и думала. Зачем Федя такое горе ей принес, не понимаю и простить ему не могу. Он уже большой мальчик, мог бы понимать. Егор пока находится у меня, очень тоскует по матери и брату…