Галя держала на руках малыша. Митя наклонился к нему и сказал серьезно:
– Здравствуй, Антон Семенович!
Вечером мы сидели в саду. Все было нынче, как заведено в праздник, – и вкусный обед, и пирог к чаю, и музыка. Но всякому человеку хочется иной раз шумного веселья, а иной раз тихого отдыха, раздумья. Так оно бывает и у целой семьи даже такой большой, как наша.
Ребята молчали. Молчание было легкое, доброе, его не хотелось нарушать. Мы сидели, наслаждаясь общей близостью и покоем.
Митя словно бы и не уезжал. А ведь полтора года прошло, полтора года его не было среди нас. Но живая связь не ослабла: он был все время с нами, мы – с ним.
– Вот скоро ребятам уезжать, – сказал Митя. – Кончат десятый – и в разные стороны…
– Как птенцы из гнезда, – вставила Лючия Ринальдовна. Мы не могли не засмеяться – очень уж мало Виктор и Степан походили на птенцов.
– Разъедутся, – продолжал Митя с какой-то не свойственной ему ноткой грусти в голосе. – А потом и мы уедем, а сюда новые придут, и мы даже их знать не будем.
– Как же не будем? Приедем, познакомимся. Ведь ты будешь приезжать? – спросила Лида.
– Буду. Сперва, конечно, буду. А потом закинет, как говорится, судьба, занесет куда-нибудь за тридевять земель, год пройдет, два, три… Эх!..
– Между прочим, к чему ты это все? – не вытерпел Горошко. – Я тебя очень даже хорошо знаю и вижу. Ты к чему ведешь?
– Верно, я неспроста. Я вот к чему. Видите? Держи, Егор… Настя…. Лида… передай дальше…
По рукам пошел маленький, красный, как капля крови, кружок, на котором мелко, но четко было выведено: «Челюскинец». У значка была застежка, он был прост и хорош этой простотой и отчетливостью.
– Вот, – сказал Митя. – У каждого – у меня, у тебя, у него и у тех, кто придет сюда потом, – такой значок. Примета. Где бы ни встретил, помоги, как брату, даже если и видишь в первый раз. Понимаете? Родня родню узнает но фамилии или там по сходству. Ты, мол, Королев и я Королев – не сродни? «Ну-ка, где ты родился, как твоего отца звать? Так я есть, ты мне троюродный». Или, к примеру: «Что-то больно у тебя лицо знакомое. Не из наших ли будешь, не из Старопевска ли ты? Как тебе фамилия? Величко? Ну, так и есть, родная тетя! Двоюродный дядя!» А мы? Как мы будем узнавать друг друга? Вот на это и значок.
– Ах, хорошо! – из глубины души говорит Настя. – И мне такой значок?
– А как же! – говорит Лева. – Всем полагается, на всех хватит.
Он горд, Лева, он чувствует себя именинником. И еще на одном лице великое торжество: на глазастом, словно бы всегда удивленном лице Пети Любопытнова. Ведь это им доверились Митя и наши будущие летчики, им написали еще зимой про значки, Федя и рисунок приложил. И в величайшей тайне, в часы, когда никого не бывало в мастерской, они заготовили на всех эти красные кружочки.
– Конечно, всем будет по значку, – говорю я. – Вот Дмитрий – он самый старший, он сейчас и раздаст нам. Начнем с самого малого. Матвей, ну-ка иди сюда.
Семилетний белоголовый Матвей застенчиво протискивается вперед и становится рядом с Митей.
Лицо Короля и серьезно и ласково, и лукавая улыбка скользит по нему, и светят прозрачные, янтарные глаза.
Он прикрепляет значок к парадной рубашке Матвея и спрашивает:
– Что мы ему пожелаем? Давайте будем говорить самое главное, что нужно этому человеку.
С Матвеем мы знакомы недавно, и потому ребята некоторое время молчат. Потом наблюдательная Лена говорит:
– Пускай будет посмелее. А то он наступил на мыша… Да как закричит!
Матвей багровеет, он совсем уничтожен.
– Не робей, Матвей, ни волков, ни мышей! – серьезно советует Митя. – Ну, кто следующий?
– А я думала – желать надо счастья, – говорит Настя.
– Тогда будет всем одинаково. Счастье, радость – это дело такое, всем его надо побольше. А вот мышей боится Матвей, а хвастается много Литвиненко, а обижается часто…
– Лида! – говорят разом несколько голосов.
– А в драку лезет…
– Шурка!
– А смешливая очень…
– Наташа!
– А дразнит всех…
– Лепко!
Одно за другим сыплются пожелания, и зерно каждого – то, что о тебе думают товарищи.
Вот перед Митей стоит Якушев. Это случай посложнее, чем все, что было до сих пор. Некоторое время ребята молчат. Становится слышно, как звенит комар. И кажется, совсем рядом проносится поезд. И долго, долго еще мы слышим паровозный гудок – вот он тает в воздухе, тает, нет его…
– Что же мы пожелаем Виктору? – спрашивает еще раз Митя.
И Галя говорит:
– Не вкладывай душу в вещи.
Значит, и она умеет быть безжалостной.
В день, когда мне исполнилось тридцать четыре, я, встав поутру, нашел на столе стихи. Они были очень длинные, но я до сих пор помню такие строки:
– Кто же это в день моего рождения поминает мне про час последний?
Галя в ответ рассмеялась:
– Это Витя сочинил. Очень старался. Уж ты не огорчай его.
– Гм… Ладно, не буду огорчать. Только что это его потянуло на поэзию?
Это был первый стихотворный опыт Виктора, и огорчать его я не собирался. Стихи, конечно, были нелепые; чудак, все снова поминал о быстротечности человеческой жизни, что к случаю не очень подходило, а все-таки он помнил о моем дне и хотел сделать мне приятное, и вот это, по правде говоря, мне и в самом деле было приятно.
– Он собирается нынче в Старопевск. У меня есть для него куча всяких поручений.
– А он не перепутает, если куча?
– Ну что ты, не знаешь его? Он – сама аккуратность.
Через полчаса Виктор стучался ко мне в кабинет.
Он стоял передо мной в хорошо выглаженном костюме с яркой капелькой нашего значка на отвороте. Я оглядел его с удовольствием и гордостью. Он возмужал и вырос за последний год, смуглый загар покрывал щеки.
– Документы подавать? – спросил я.
Он вздохнул глубоко и радостно.
– Документы! Даже подумать страшно!
Во всем его облике была та смесь юношеского и детского, когда не знаешь, сказать человеку «вы» или «ты», – он и мальчишка, и взрослый, и уж конечно изо всех сил старается казаться повзрослее.
– Ну, в добрый час.
Он пошел к двери. Я окликнул его:
– Да, спасибо за стихи.
Он повернул ко мне вспыхнувшее от удовольствия лицо, и я понял, что он нетерпеливо ждал этих слов.
– Ты, брат, не ошибся ли призванием? – сказал я. – Может, в литературный институт пойдешь? Степан говорит, в Москве есть такой, выпускает писателей.
– А Искра думает, там прямо так и выучивают на писаря? – насмешливо спросил Виктор и прибавил весело, уверенно: – Нет, нет, Семен Афанасьевич! Да здравствует химия!
– Ну иди. Добрый час, добрый путь!
…Он должен был возвратиться на другой день к вечеру, и я рассердился, когда мы легли спать, так и не дождавшись его. Задержали в институте? Приемная комиссия потребовала еще каких-нибудь документов? И это могло быть. Но почему-то мне казалось, что это небрежность: парень почувствовал себя самостоятельным и уже не очень считается с правилами дома, который он скоро покинет.
Галя боялась, не случилось ли с ним чего. Я заспорил. К городскому движению Виктор привык, вырос в Старопевске – как-никак областной центр. Ну, чему с ним случиться?
Но он не вернулся и на третий день, и на четвертый. Тогда и меня, как Галю, обуяла тревога. Послали в Старопевск Витязя. Он вернулся к вечеру и доложил, что Якушев к тетке своей даже не заглянул, но документы в институт подал.
Где же он?
Я поехал в Старопевск сам. В институте секретарь приемной комиссии – молоденькая девушка – вспомнила Виктора:
– Да, да. В сером костюме. Сероглазый такой. И еще значок у него – красненький кружочек. Нет, ничего такого не заметила. Здоров был, веселый. Он же из детдома где-то под Криничанском, верно? Ну как же, очень хорошо помню.