Так мне казалось…
Потом начали строить Проспект, дома на привокзальной площади… Там тоже у папы была мастерская. По углам привокзальных башен были расставлены – солдат, крестьянка, рабочий, кто-то ещё… Одну из этих фигур лепил папа…
Во время парадов и демонстраций мы поднимались с ним на самую верхотуру этих башен – оттуда был виден весь Минск, и я, с замирающим дыханием от такой невиданной высоты, всматривался в проползающую по площади у Дома правительства бронетехнику, пушки, автомобили, батальонные коробочки, марширующей пехоты…
В нашем доме всё чаще стали появляться, уверенные, хорошо одетые, весёлые люди – московские архитекторы, авторы проекта застройки Минска…
Одно время родилось мнение, что центральный проспект, рассекающий мой город с запада на восток, бывший Ленина, нынче Скорины – бездарный памятник времён сталинского лже-ампира…
Не знаю, как быть с ампиром, но то, что это памятник эпохи – точно… Он вырастал быстро, его почти целиком отстраивали немцы-военнопленные, все дома на нём были красивые, новенькие, с финтифлюшками лепнины. И только одно место вызывало у меня холодное ощущение страха.
Это были высокие, железные ворота в здании КГБ, которые и сегодня выходят на проспект.
Я не знал, что в этом здании, речи о его предназначении никогда в нашем доме не заходило, но, помню, возле этих ворот, когда случалось проходить мимо, проходил с внутренним, непонятным мне трепетом. Всё время казалось, что оттуда должны раздаваться стоны и плач. Я прислушивался, стараясь уловить их и жутко боялся услыхать в самом деле.
ГЛАВА 12
Пытаюсь припомнить, какие же ценности были в ходу у нас – послевоенной, дворовой пацанвы?..
Точно помню – богатство было не в почёте…
Папа зарабатывал прилично, мы были единственными, у кого имелось собственное авто, отдельная квартира, тоже редкость, в квартире – много книг. Книги – котировались – постоянно кто-то приходил, брал почитать. Начитанность, умение фантазировать, придумывать, рассказывать были моей палочкой-выручалочкой. Но превыше всего, пожалуй, ценились отвага, самостоятельность, сила и честь… Сказал – умри, но сделай!..
Трепанулся, что не слабо лечь на мосту под поезд и струсил, пиши пропало, затуркают, засмеют, перестанут водиться. И не откупишься пирожками, которые напекла мама на ужин, а ты выволок тайком во двор, чтобы «подмазаться» к авторитетным сверстникам… Пирожки слопают, потом – турнут…
Сказал, что прыгнешь с третьего этажа в кучу, привезенного во двор песка, хоть вой от страха, но прыгай…
Вызвался залезть в палатку – лезь!..
Дрались часто, но у каждой драки были правила – бились один на один, или, по договорённости, кодла на кодлу, точно оговорив, кто участвует, кто против кого, – остальные не лезь!.. Лежачего не трогали. По уговору, дрались до первой «юшки», то есть, до первой крови… Пока нос не разобьют и соплями кровавыми не умоешься – выйти из драки, убежать, считалось, за падло…
Составляя кодлу для групповой битвы – старались пары формировать примерно из равных по силе и возрасту, старшие младших, как правило, не трогали. Более того, если в школе, кто-либо старший приставал к малолетке из нашего «прайда», можно было обратиться к «своим» старшим за поддержкой. Помогали, но своеобразно – обидчику, предлагалось «стукнуться» с равным по возрасту и силе соперником. Но, такие поединки были редкими, только в тех случаях, когда присутствовал явный беспредел. Проблемы следовало решать самому…
Такие отношения были приняты и между родителями. Вмешать отца в пацаньи разборки, считалось стыдным.
Однажды, отлупленный кем-то, в соплях и слезах, прибежал домой, попросил отца вступиться… Папа открыл дверь, выставил меня за порог, сказал: «Разберись сам, потом приходи…».
Не признавали правил дворового общежития девчонки… Они могли толпой напасть на одного и изметелить портфелями, как сорочья стая. Но нарваться на драку с «бабьём», тем более быть ими отлупленным, считалось делом если не позорным, то, во всяком случае, не совсем достойным, поэтому девочек старались особенно не обижать, держались от них в стороне.